Гилберт Райл - Понятие сознания

Эпистемологическое понятие сознания, по-видимому, приобрело в свое время популярность в связи с тем, что явилось в какой-то мере видоизмененным применением протестантского понятия совести. Протестанты утверждали, что человек может знать моральное состояние своей души и желания Бога без помощи исповедников и теологов. Они говорили в связи с этим о данном Богом «свете» совести отдельной личности. В связи с утверждением механистической картины мира 1Ьлилея и Декарта казалось необходимым спасти сознание от механицизма. Тогда-то оно и стало представляться конституирующим свой мир, являющийся дубликатом физического мира. Тогда и появилась необходимость объяснить, как познаются содержания этого призрачного мира, опять-таки без обучения или чувственного восприятия. Метафора «света» казалась особенно подходящей для этого, поскольку и галилеевская наука имела дело с оптически познаваемым миром. «Сознание» было перенесено в эпистемологию, чтобы играть в ментальном мире Роль, которую к механическом мире играл свет. В этом метафорическом смысле содержания ментального мира мыслились как самосветящиеся или мерцающие.

Данная модель была потом использована Локком, который описывал направленную деятельность наблюдения за своими состояниями и процессами, которую время от времени предпринимает сознание. Он назвал это предполагаемое внутреннее восприятие «рефлексией» (соответствует тому, что мы называем «интроспекцией»), позаимствовав этот термин из знакомой области оптических явлений: отражение (рефлексия) лица в зеркале. Сознание способно «смотреть» и «видеть» свои собственные действия в «свете», излучаемом ими самими. Миф об осознании — это пара-оптика.

Подобные сравнения с «прослушиванием», «фосфоресценцией» или «самосвечением» подсказывают, что нужно провести еще одно различение. Верно, конечно, что, когда я что-то делаю, чувствую или на что-то обращаю внимание, я обычно могу и нередко действительно сразу после действия обращаю внимание на то, что я только что сделал, почувствовал или заметил. Время от времени я как бы делаю зарубку или заметку, отмечая, чем был занят. Так что, если меня спросят, что я только что слышал, представлял себе или говорил, я обычно способен дать правильный ответ. Разумеется, я не могу постоянно актуально возвращаться к недавнему прошлому. Иначе получилось бы так, что спустя несколько секунд после того, как меня окликнули утром, я припомнил бы, что я только что припоминал, что я припоминал, что… меня окликнули утром. Любое событие порождало бы бесконечную последовательность воспоминаний о воспоминании о… нем, заполоняя все сознание и не оставляя мне никакой возможности обращать внимание на последующие события. Тем не менее, есть вполне определенный смысл, в котором обо мне можно сказать, что я знаю, что именно только что привлекло мое внимание: имеется в виду, что я могу вспомнить и рассказать об этом в случае необходимости. Тут не исключается возможность, что я ошибусь при рассказе, ибо даже кратковременная память не свободна от пропусков и искажений.

Я упомянул о том очевидном факте, что мы обычно можем, если нас спросят, отчитаться в том, чем мы только что были заняты, чтобы обратить внимание, что сознание, как его описывают господствующие концепции, отличается от ведения дневника или оставления зарубок, в одном или двух важных отношениях. Во-первых, согласно этим концепциям, ментальные процессы являются осознанными не в том смысле, что мы сообщаем о них или можем сообщать post mortem, но в том смысле, что ментальные события предъявляют себя сознанию самим фактом своего существования, т. е. не после, а одновременно. Если бы такое осознание выражалось словами, то рассказ был бы в настоящем, а не в прошедшем времени. Далее, предполагается, что, осознавая свои текущие ментальные состояния и акты, я знаю, что я испытываю и делаю, в недиспозициональном смысле глагола «знать»: не только в том смысле, что, если бы меня спросили, я мог бы сказать себе или вам, что я испытываю или делаю, но в том, что я постоянно и активно обладаю знанием этого. Хотя тут и нет двойного акта внимания, тем не менее, когда я обнаруживаю, что мои часы остановились, я одновременно обнаруживаю, что я обнаруживаю, что мои часы остановились. Истина обо мне самом вспыхивает передо мной в тот же самый момент, что и истина о моих часах.

Я намереваюсь доказать, что описываемое подобным образом осознание является мифом. Поэтому есть опасность, что меня поймут так, будто я полагаю, что ментальные процессы в каком-то мертвящем смысле бессознательны, может быть, подобны нашим привычным или рефлекторным движениям, о которых мы часто ничего не можем сказать. Чтобы мне не приписывали подобных утверждений, я кратко замечу, во-первых, что мы обычно знаем, чем занято наше сознание, однако не требуется никакой теории фосфоресцирующего сознания, чтобы объяснить, как мы это знаем; во-вторых, что это знание не подразумевает реально осуществляющегося непрерывного мониторинга или исследования наших деяний и чувствований, но подразумевает только наклонность inter alia рассказывать о них, когда мы хотим этого или когда нас об этом просят; и, в третьих, что тот факт, что мы обычно знаем, чем занято наше сознание, не подразумевает, что мы действительно наблюдаем в своем опыте какие-то события призрачного характера.

Радикальное возражение против теории, утверждающей, что сознание должно постоянно знать о своих состояниях, поскольку ментальные события якобы осознаваемы по определению или метафорически сами освещающиеся, состоит в том, что нет никаких таких событий, происходящих в этом вторичном мире, поскольку никакого такого мира не существует, и, соответственно, нет необходимости в особых способах познания его обитателей. Однако имеются и другие возражения, не зависящие от нашего отказа от догмы «духа в машине».

Первый аргумент носит чисто мотивационный характер. Он состоит в том, что ни один человек, свободный от каких-то философских теорий, никогда не попытается оправдать ни одно свое фактуальное утверждение тем, что он будто бы обнаружил это «в сознании», «как прямое свидетельство сознания», или «из непосредственного постижения». Он будет обосновывать свои фактуальные утверждения тем, что он сам видит, слышит, чувствует, обоняет или осязает это; или we он сошлется, с меньшей степенью уверенности, на то, что помнит, как видел, слышал, чувствовал, обонял или осязал это. Но если его спросят, действительно ли он знает что-то, верит во что-то, делает заключения о чем-то, боится чего-то, припоминает или осязает что-то, то они никогда не ответит: «О, разумеется, это так, потому что я это осознаю и очень даже отчетливо». А ведь именно к этому как к чему-то исходному должен он апеллировать, согласно обсуждаемой концепции.