Леопольд Захер-Мазох - Венера в мехах / Представление / Работы о мазохизме

От договора к обряду через посредующее звено закона: этот последний происходит от договора, но забрасывает нас в обряды. Благодаря договору отправление отцовского закона препоручено матери, и это перенесение на редкость действенно: весь закон изменяется, и теперь он приказывает то, что прежде должен был заказывать. Виновность же делает невинным то, что прежде она должна была искупать; наказание делает дозволенным то, к чему прежде должно было применить санкции.

Закон целиком и полностью становится материнским и приводит нас к тем областям бессознательного, где безраздельно царствуют три образа матери. Договор представляет собой личный волевой акт мазохиста; но через него и последующие перевоплощения закона мазохист вступает в безличную стихию судьбы, выражающую себя в мифе и тех обрядах, которые мы только что обрисовали. То, что мазохист устанавливает в договоре в определенный момент и на определенный срок, — это также и то, что во все времена ритуально содержится в символическом строе мазохизма. Современный договор, каким мазохист разрабатывает его в будуарах и гардеробах, выражает то же самое, что и древнейшие обряды, разыгрывавшиеся в болотах и степях. Романы Мазоха отражают эту двоякую историю и прослеживают ее тождество самой себе от глубокой древности до наших дней.

Первое толкование Фрейда: обращение и другие факторы. Недостаточность формулы «обращенный садизм». Второе толкование и проблема «расслоения».

В работах Фрейда последовательно появляются две концепции садо-мазохизма: одна соотнесена с двойственностью сексуальных влечений и влечений Я, другая — с двойственностью влечений жизни и смерти. И та, и другая стремится определить особую садо-мазохистскую сущность и обеспечить в недрах этой сущности переход от одного элемента к другому. Мы должны выяснить, в какой мере две эти концепции действительно отличаются друг от друга; в какой мере, далее, та и другая предполагает некий фрейдовский «трансформизм»; и в какой мере, наконец, гипотеза о двойственности влечений ограничивает этот трансформизм как в одном, так и в другом случае.

В первом [фрейдовском] толковании мазохизм выводится из садизма посредством обращения [retournement]. Всякое влечение содержит будто бы какие-то агрессивные компоненты, обращенные на его объект и необходимые для достижения им своей цели. Агрессивность сексуальных влечений ставится у истоков садизма. В своем развитии эта агрессивность может, однако, обратиться и против самого Я. Факторы, определяющие это обращение, бывают, в основном, двоякого рода: двойная агрессивность против отца и матери обращается против Я либо из «страха перед утратой любви», либо под влиянием чувства вины (связанного с утверждением Сверх-Я). Две эти возможности обращения четко разграничиваются, в особенности Б. Грюнбергером: одна возводится к догенитальному, другая — к эдиповскому источнику [75] В «Esquisse d'une théorie psychodynamique du masochisme» {Revue française de psychanalyse, 1954) B.Grunberger отводит всякое эдиповское истолкование мазохизма. Но «умерщвлению эдиповского отца» он противопоставляет догенитальное желание кастрации отца, которое якобы и является подлинным источником мазохизма. Материнско-Оральная этиология, во всяком случае, им отвергается. . В любом случае, как кажется, образу отца и образу матери отводятся неравные роли. Ибо проступок, даже если он совершен против матери, неизбежно оказывается проступком по отношению к отцу: ведь именно тот обладает пенисом, именно его ребенок хочет кастрировать или убить, именно отец располагает возможностью покарать и именно его необходимо умиротворить посредством этого обращения [агрессивности против Я]. В любом случае, все, как кажется, вращается как вокруг своей оси вокруг образа отца.

Но уже здесь можно привести целый ряд причин, по которым мазохизм не может определяться просто как обращенный против Я садизм. Первая причина: обращение неизбежно сопровождается известной десексуализацией либидинозной агрессивности, то есть отказом от собственно сексуальных целей. Фрейд сам покажет, что образование Сверх-Я, или совести, победа над Эдипом предполагает десексуализацию этого комплекса. В этом смысле можно себе представить какой-то обращенный садизм, какое-то Сверх-Я, по-садистски обходящееся с Я, но это вовсе не предполагает мазохизма со стороны самого Я. Никакого мазохизма не бывает без реактивации Эдипа, без «ресексуализации» совести. Мазохизм характеризуется не чувством вины, но желанием быть наказанным: наказание разрешает от вины и связанного с ней страха и открывает возможность сексуального удовольствия. Следовательно, мазохизм определяется не обращением, но, скорее, ресексуализацией обращенного.

Есть и вторая причина: мазохистскую сексуализацию мы должны еще отделить от какой-то собственно мазохистской «эрогенности». Ведь хотя мы и можем себе представить, что наказание разрешает от чувства вины или удовлетворяет его, оно все же составляет лишь какое-то предварительное удовольствие, удовольствие морального порядка, которое только подготавливает к сексуальному удовольствию и делает его возможным. Каким же образом реально наступает это сексуальное удовольствие, связанное с физической болью от наказания? Следует признать, что без определенно мазохистской эрогенности сексуализация никогда не созрела бы. Здесь необходимо наличие какой-то материальной основы, вроде пережитой мазохистом связи между болью и сексуальным удовольствием. Фрейд привлекал здесь гипотезу о «либидинальном совозбуждении», согласно которой все процессы и возбуждения, выходящие за определенные количественные пределы, эротизируются. Но подобная гипотеза признает существование какой-то несводимой мазохистской основы. Вот почему уже в первом своем толковании Фрейд не ограничивается объяснением мазохизма как обращенного садизма; он в равной степени утверждает, что садизм есть спроецированный мазохизм, так как садист может получить удовольствие от страданий, которым он подвергает другого, лишь постольку, поскольку он сам некогда пережил «по-мазохистски» связь удовольствие-боль. Тем не менее, Фрейд сохраняет примат садизма, различая при этом: 1) садизм чистой агрессивности, 2) обращение этого садизма, 3) мазохистский опыт и 4) гедонистический садизм. Но даже если настаивать на том, что промежуточный мазохистский опыт предполагает некое обращение агрессивности, все равно это обращение есть лишь условие раскрытия пережитой связи [между удовольствием и болью], оно никоим образом не является определяющим для этой связи, которая, напротив, свидетельствует о какой-то специфически мазохистской бездне. [76] Ср. «Les pulsions et leurs destins» [Triebe und Triebschicksale] (1915), tr. fr. in Métapsychologie, NRF, p. 46. Есть и третья причина: обращение против Я могло бы, в крайнем случае, определять некую возвратность [un stade pronominal], подобную той, которая наблюдается в неврозе навязчивых состояний («я наказываю себя»). Но мазохизм предполагает пассивность: меня наказывают, меня бьют… Здесь, следовательно, налицо особая мазохистская проекция, при которой роль субъекта должна приниматься каким-то внешним лицом. И эта третья причина, несомненно, неразрывно связана с первой: ресексуализация неотделима от проекции (и, наоборот, возвратность свидетельствует о каком-то садистском, остающемся десексуализированным Сверх-Я). Именно на этом уровне [мазохистской] проекции психоанализ и пытается дать объяснение той очевидной роли, которая отводится образу матери. Для мазохиста речь будто бы идет о том, чтобы избежать последствий проступка, совершенного им по отношению к отцу. И тогда, как уверяет Фрейд, мазохист отождествляет себя с матерью, чтобы предложить себя отцу в качестве сексуального объекта; вновь, однако, обнаруживая в этом опасность кастрации, которой он стремился избежать, он будто бы предпочитает «быть избиваемым», что одновременно предотвращает опасность «быть кастрированным» и регрессивным образом заменяет возможность «быть любимым»; в то же время, мать, вследствие вытеснения гомосексуального выбора объекта, принимает роль бьющего лица. Или же: мазохист будто бы сваливает ответственность за проступок на мать («Это не я, это она хочет кастрировать отца») и пользуется этим либо с целью отождествить себя с этой дурной матерью и под прикрытием проекции добиться обладания пенисом (извращенный мазохизм); либо, напротив, с целью не допустить этого отождествления и — сохраняя проекцию — представить самого себя в качестве жертвы (моральный мазохизм: «Это не отец, это я кастрируюсь»). [77] Это второе объяснение, предложенное Грюнбергером, возводит мазохизм к доэдиповскому источнику.