Сергей Трубецкой - Учение о Логосе в его истории

В последнее время в связи с изучением «родного языка» Спасителя, т. е. арамейского языка [610] Arnold Meyer, Jesu Muttersprache, 1896. , завязался оживленный спор о значении термина «сын человеческий». Некоторые исследователи, как Литцман и Вельгаузен, указывают, что выражение bār naљ или bār e᾽nāš (st. emph. bār e᾽naљa) означает просто «человек» и (впоследствии!) в иудейско–галилейском и христианско–палестинском наречии появляется в смысле местоимения «некто». Отсюда они заключают, что Христос не мог именовать себя «сыном человеческим», так как такого выражения не могло быть на арамейском языке: сирский перевод принужден прибегать к искусственному обороту «сын сына человеческого» для его передачи; арамейское bār e᾽nāš нельзя переводить буквально «сын человеческий», а выражение «человек» – мессианического смысла иметь не могло [611] Lietzmann, der Menschensohn (1896), 85 и др.; срав. Wellhauscn, Skizzen, 6 (1899), 187 cл. Holtzmann (Ν. T. Thcol.), 1, 256, признает это «важным открытием». . Но во–первых тщательное изучение евангельских текстов показывает, что в них греческий термин ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου, или «сын человеческий», в ед. числе служит исключительным обозначением одного Христа, и притом что не только у синоптиков, но и у Иоанна этот термин употребляется в несомненно мессианическом смысле, как это отмечает и сам Литцман [612] 54. – Во всяком случае в евангелиях ὁ οἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου в ед. числе нигде не обозначает «человека», а во множ. числе употребляется в этом смысле только однажды: Мк. 3, 28. . Во–вторых, в том же мессианическом смысле разумеется предвечный «сын человеческий» и в несомненно подлинных текстах Еноховой книги, в которых и Литцман отказывается видеть христианскую интерполяцию. В обстоятельном исследовании этот

– 488 –

ученый показывает, что термин «Сын Человеческий», отсутствующий уже в посланиях Нового Завета (хотя и встречающийся в некоторых памятниках послеапостольского века), быстро перестает служить для обозначения месс панического служения Христа и употребляется как греческими, так и латинскими христианскими писателями преимущественно для обозначения человеческой природы Спасителя. Наоборот, у офитов, которых Литцман справедливо причисляет к сектам иудейского происхождения, термин «Сын Человеческий» сохраняется в прежнем значении «небесного человека» (Деян. 7, 56). Уже все это заставляет нас заподозрить справедливость его утверждения, будто в эпоху Христа выражение «Сын Человеческий» не могло употребляться в том смысле, в каком мы находим его в евангелиях и в апокалиптической литературе, и будто оно было лишь впоследствии произвольно внесено в евангельские тексты. Замечательно к тому же, что в этих текстах говорится не только о славном пришествии Сына Человеческого, как у Даниила или в Еноховой книге, но также и об унижении и страдании этого Сына человеческого: это даже приводило в смущение слушателей Христа, которые «слышали из закона, что Христос пребывает во век», и спрашивали, «чтό же это за Сын человеческий?» (Иоан. 12, 25: τίς ἐστιν οὖτος ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου). Далее, если это выражение есть интерполяция, то почему она не встречается в посланиях? Учение апостола Павла о небесном Адаме или о небесном человеке, имеющее несомненное отношение к некоторым преданиям синагоги, могло бы, казалось, дать удобный повод для внесения термина «Сын Человеческий».

Все это делает нас склонными придавать решающее значение лингвистическим аргументам проф. Дальмана, который доказывает неточность выводов Вельгаузена и Литцмана. По его мнению, они недостаточно различают эпохи в истории арамейского языка, и он утверждает, что в арамейском языке дохристианской эпохи выражение «сын человеческий» являлось столь же необычным, «как и выражение «Ветхий днями». Важно, далее, указание, что арамейское bār e᾽nāš, точно так же как евр. бен адам , никогда не детерминируется: так называемый status emphaticus – bār e᾽nāša, как и евр. ben haadam, не встречается

– 489 –

никогда в старой иудейско–арамейской литературе. Определенный человек «der Mensch» есть enasa, и бар енаша или барнаша в позднейшей литературе были новшествами, а потому мнение, будто «(сей) сын человеческий» (ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου) означает по–арамейски «человек», является несостоятельным [613] Благодаря особенности арамейского языка детерминация могла соединиться лишь с e᾽nāš, а не с bār, вследствие чего это выражение означало не υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου (сын сего человека), a ὁ υἱὸς ἀνϑρώπου (сей сын человека). Греч, форма ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου объясняется всего проще как форма ед. числа от употребительного в LXX οἱ υἱοὶ τῶν ἀνϑρώπων; ὁ υἱὸς ἀνϑρώπου не годилось, поскольку по-гречески ἄνϑρώπος («человек») не имеет собирательного значения (как евр. адам). Отсюда следует признать, что ὁ υἱὸς τοῦ ἀνϑρώπου было наиболее удачной передачей необычайного арамейского выражения (как русское «сын человеческий» или в особенности немецкое der Menschensohn). С другой стороны, понятно и затруднение сирского переводчика ввиду τοῦ ἀνϑρώπου, которое он хотел передать буквально. .

– 490 –

В философии, как и в политике, существуют вопросы, которые можно назвать закрытыми. Над ними долго и упорно бились, иногда в течение целых веков, и разошлись, не примирившись и не достигнув соглашения. Но чтобы не возобновлять бесплодной и утомительной борьбы, противники как бы вступают в безмолвное соглашение — молчать о главном, об общей вине своей. Подразделяя вопрос на множество частных пунктов, они сражаются на этих пунктах, обходя первоначальную причину спора. От времени до времени бывает, однако, полезно припомнить ее, сдунуть пепел с тлеющего угля. Ибо лучше, чтобы он догорел до конца, вместо того чтобы тлеть и чадить под обманчивым пыльным слоем.

Задача настоящего философского журнала, без сомнения, состоит не в том, чтобы плодить возможно большее количество вопросов философии и психологии, но скорее в том, чтобы, по возможности, способствовать к уменьшению их беспорядочного множества. В наш «век вопросов» столь многие из них потому и остаются без ответа, что они претендуют на самостоятельное значение и обсуждаются независимо от других, более существенных. И прежде чем испытать какие бы то ни было теории, отвечающие на различные вопросы, мы должны испытать самые эти вопросы. Ибо истинный ответ получает лишь тот, кто верно и хорошо спрашивает. Есть требования и от вопросов; и только выполняя эти требования, они становятся объективными, истинными вопросами. Истинный вопрос не измышляется и не загадывается, но составляет открытие; он определяется логически и исторически как природой исследуемой вещи, так и тем, что ранее было известно о ней.