Михаил Берг - Литературократия

(453) Для M.Л. Гаспарова, применительно к литературе, референтная группа выступает синонимом «кружка», т. е. узкого дружеского круга, которому принадлежит автор (Гаспаров 1998b: 110). Предполагается, что автор знает лично всех членов своей референтной группы, что возможно только при маргинальном статусе референтной группы, например, в условиях самиздата. Однако, как и будет показано далее, даже при андеграундном существовании литературы автор редко обращается только и исключительно к тем, кого знает лично. Иначе говоря, реальная и вымышленная референтные группы не совпадают. О значении групповых объединений для достижения психологической устойчивости см. также: Fukuyama 1996.

(454) Так, определяя возможность успеха для «безуспешного пифического искусства», Ольга Седакова полагает, что читатель числом здесь может быть «соизмерим со своими авторами, может, таких тоже „четыре или пять“» (Седакова 1998: 124).

(455) Напомним, что символический капитал (более других соответствующий категории социального успеха), по Бурдье, есть не что иное, как социальный и культурный капитал, способный преобразоваться в капитал экономический при условии признания его той или иной группой, занимающей весомое положение внутри поля (Бурдье 1994: 189).

(456) В качестве пародийного примера превращения энергии в зону власти можно привести эпизод из романа Владимира Сорокина «Голубое сало», представляющий собой процесс материализации метафоры. Один из героев романа, Адольф Гитлер, участвует в дискуссии с Тельманом. «Пытаясь сохранить равновесие, Адольф растопырил пальцы рук, собираясь упасть на них. Пальцы согнулись и засветились зеленым. Зал не сразу заметил это. Но от рук Гитлера пошла незримая волна энергии, пробивающая и отрезвляющая пьяных бюргеров. <���…> Почувствовав свою силу, Гитлер направил руки на толпу. По кончикам пальцев побежали синие искры, раздался треск, и десять синих молний, словно когти, впились в потное тело народной массы. „Кровь и почва“, — произнес Гитлер. „Кровь и почва“, — прошептали сотни немецких губ. Казалось, прошла вечность. Гитлер опустил руки. Свечение и молнии погасли. Толпа мгновенье оторопело пялилась на него, затем в ней раздались восторженные крики, и волна народного восторга смела Адольфа со стола» (Сорокин 1999b: 308). Для того чтобы овладеть зонами власти, кровью и почвой, Гитлеру необходимо признание его позиции как обладающей сверхъестественным символическим капиталом, который в данном случае и олицетворяет его парапсихологическая способность порождать энергию убеждения.

(457) Ср. утверждение Дюркгейма о роли группы, которая не ограничивается просто возведением в ранг повелительных предписаний самых общих результатов отдельных договоров, а активно вмешивается в создание всякого образца. См.: Дюркгейм 1991: 9.

(458) Ср. высказывание Тименчика о влиянии той или иной группы читателей на смысловую иерархию текста: «Читателей можно классифицировать по-разному, но существенно то, что принадлежность к той или иной группе будет перестраивать смысловую иерархию принимаемых ими сообщений, перекраивать карту текста» (Тименчик 1998: 199).

(459) Ср. утверждение С. Бойм, что успех писателя или художника связан с точным попаданием в определенную культурную институцию (Бойм 1999: 93).

(460) Одними из первых, кто начал обсуждать проблемы литературного успеха, статуса и ранга в их социальном преломлении, были Дюкло в «Соображениях о нравах нашего века» (1750) и Д'Аламбер в «Опыте о литераторах и вельможах» (1752) и «Истории членов Французской Академии» (1787). См.: Duclos 1939, D’Alembert 1787, Pappas 1962.

(461) По замечанию С. Козлова, переход от поэтики к социологии литературы всегда представлялся затруднительным для исследователей русской литературы. К проблематике «литературного успеха» в конце 1920-х годов подошли русские формалисты, но для них, как, впрочем, и для позднейших поколений русских филологов, она оказалась «роковой точкой». «Социология литературы неизменно оказывалась „скандалом“ в греко-латинском смысле этого слова — то есть и соблазном, и преткновением, и ловушкой. <���…> Как бы то ни было, на протяжении почти семидесяти лет русская филология при обращении к социальному бытию литературы пробавлялась небогатым теоретическим наследием конца 20-х годов — и в первую очередь, разношенным до полной бесформенности понятием „литературного быта“» (Козлов 1997: 5). Однако, как полагают многие исследователи, представления о том, что такое литературная слава, каковы механизмы ее возникновения и распространения, — это «немаловажная составляющая представлений о месте писателя в культуре и в обществе в целом, и исследование того, как эволюционировали представления о славе в ту или иную эпоху, могло бы оказаться любопытным во многих отношениях» (Потапова 1995: 135).

(462) Особый статус русской литературы и роль писателя в ней мы подробно рассмотрели в предыдущей главе «О статусе литературы».

(463) Как показывает В. Живов, профессиональный статус литератора возникает тогда, когда появляется книжный рынок. «Именно тогда литературный труд оказывается — вернее, может оказаться — источником постоянного дохода. Во Франции данная ситуация складывается уже в начале XVIII в., в Германии и Англии — в середине этого же столетия <���…>. Россия в этом отношении отстает существенно, почти на век» (Живов 1997: 24).

(464) По замечанию Тимоти Бинкли, можно говорить о взаимосвязи эстетических и физических свойств художественного произведения, когда первые из них образуют «душу», а вторые — «тело» произведения. Аналогия между произведением и человеком не случайна, «потому что она дает подходящую модель для понимания художественного произведения как единой сущности, апеллирующей к двум заметно различным типам интереса. Это объясняет, например, основу взаимоотношения между красотой и деньгами» (Бинкли 1997: 302). Суждения Бинкли во многом представляются сегодня архаическими, так как то, что он определяет как «красота» или «душа» произведения, имеет соответствующие проекции в социальном пространстве, но при этом действительно отвечает разным типам интересов.

(465) Эту фразу несколько раз повторил Пушкин в беседе с французским литератором Леве-Веймаром 17 июня 1836 г. См.: Скрынников 1999: 223.

(466) Так, в начале 1830-х годов один из бывших почитателей Пушкина Н. А. Мельгунов в письме. П. Шевыреву утверждает, что «пора Пушкина прошла»; «На него не только проходит мода, но он явно упадает талантом». И подытоживает: «Я не говорю о Пушкине, творце „Годунова“ и пр.; то был другой Пушкин, то был поэт, подававший надежды и старавшийся оправдать их… Упал, упал Пушкин, и признаюсь, мне весьма жаль этого. О честолюбие, о златолюбие!» (см.: Скрынников 1999: 223). Характерна апелляция к «златолюбию» как причине упадка пушкинского таланта и его статуса «первого поэта».