Александр Богданов - Падение великого фетишизма / Вера и наука

Сравните с этим то, что говорит о смехе Щедрин, человек, который лучше всякого другого должен был понимать природу этого явления:

«Хохот сам по себе заключает так много зачатков плотоядности, что тяготение его к проявлениям чистого зверства представляется чем-то неизбежным, фаталистическим» («Дворянские мелодии»)

Словом «хохот» Щедрин здесь обозначает не простой веселый, но и не типичный сардонический смех, а нечто среднее между ними.

Со взглядом Нуарэ и Щедрина легко согласятся всякий, кто припомнит, как в цирке смеются «верхи», когда один клоун бьет другого.

В детстве мне случалось обучать товарищей плаванью и нырянию. Некоторым из них особенно трудно было научиться открывать глаза в воде: то особое напряжение, которого требовал от них этот акт в непривычных условиях, иррадировало на мышцы, открывающие рот, и туда наливалось, конечно, много воды…

Отсюда же — необходимость дополнять звуки речи указательными жестами и мимикой, как это наблюдается и теперь у племен, стоящих на низшей ступени развития. Путешественники прошлого века сообщали относительно некоторых племен Южной Африки, в том числе бушменов, что они даже не в состоянии как следует понять друг друга в темноте, когда лишены возможности пользоваться «оптическим» языком телодвижений. Эти указания цитирует такой осторожный исследователь, как Дж. Лёббок, и мне они кажутся вполне вероятными.

Мы, люди XX века, находимся всецело под влиянием той же «основной метафоры», когда говорим о «действиях» различных неживых «вещей» или «сил». Против нее именно ведут борьбу те позитивные школы нашего времени, которые стремятся разрушить «идею причинности». Но идея причинности никогда, конечно, не сводилась всецело к антропоморфизму «основной метафоры», хотя на первых стадиях своего развития и была глубоко им проникнута.

См. напр., в «Рамаяне» великолепное описание периода дождей в рассказе царя Дасарата, заканчивающееся изложением плана его охоты (кн. II, песня 11, изд. Гольцмана, русск. пер. Роменского, стр. 103). Место не позволяет мне приводить здесь примеры, но всякий легко их найдет и в Калевале, и в Одиссее, в иранском эпосе, и т. д.

О «технической» сущности научных законов подробнее см. в сборнике «Очерки философии коллективизма,» — ст. А. Богданова «Философия соврем. естествоиспытателя», §§ 29–33.

Из психологии общества, изд. 2. стр. 137.

«Соврем. мир», 1909, сентябрь. Ст. «О религ. исканиях», стр. 188.

«Доистор. врем.,» Москва 1876, стр. 458–464 «Нач. цивил.», СПб. 1875, стр. 144–148.

«Доисторич. врем.», стр. 460.

Кроме богов-руководителей, существуют также часто злые боги-враги. Но они просто принадлежат к другой системе сотрудничества; руководят и управляют чуждыми, непризнанными силами, напр., другими, враждебными племенами, или разрушительными стихиями. Схема отношения норм и трудовой жизни остается та же.

Надо заметить, что и тогда, когда нормы устанавливаются авторитетами низшего порядка (напр., «законы» царями или правителями в деспотических монархиях), то все же их конечная санкция дается авторитетом верховным — божеством. Именно, этот верховный авторитет дает общую норму — повиноваться низшим авторитетам («несть власть аще не от Бога», говорит христианское учение), и таким образом заранее освящает и делает обязательными все нормы, исходящие от этих последних. Это придает системе норм, от самых общих до самых мелких, надлежащее единство и прочность.

Интересный образец полного и окончательного опустошения авторитарного фетиша представляет английское «Nobody» — «никто», всеобщий субъект всех запрещений в правилах приличия: «никто не делает так-то», «никто не поступает таким образом» и т. под. В английском буржуазном воспитании, полном лицемерия, условности и манерности, может быть, в большей степени, чем всякое иное, этот «Nobody» постоянно фигурирует в роли высшего авторитета, который безапелляционно решает, чего нельзя делать, и которому надо подчиняться без рассуждения, — таинственное существо с огромной властью, и в то же время — «никто!»

На первый взгляд может показаться, что существует еще случай, а именно прямо противоположенный: акт нападения со стороны врага вызывает акт самозащиты со стороны подвергшегося нападение. На самом деле — постоянной связи тут нет: нападение не определяет собой формы и способа самозащиты; остается выбор между бегством, ответными ударами и т. п., смотря по обстоятельствам. Кроме того, столкновение с человеком-врагом — факт, разумеется, далеко не такой частый и обычный, как сотрудничество в родовой группе, и не может определять собою выработку устойчивой формы мышления.

Любопытный пример того, как невольно и автоматически совершается подобное дробление факта силой сложившейся схемы, представляет взгляд Ницше на человеческую волю. Ницше — мыслитель крайне сложный, и авторитарные элементы в его мировоззрении выражены не менее резко, чем индивидуалистические. Акт воли он считает состоящим из двух моментов — повеления и исполнения; т. е. самая «душа» человека для него распадается на господина и раба.

В книге Бытия у евреев — как и во многих других мифологиях — слово есть творческий акт, от которого возникает мир — причина, его порождающая. Слово это имеет, конечно, форму повеления.

Сравните с этим взгляд финской Калевалы, напр., такое место:

(руна 17, перевод Бельского, 1888).

Любопытно, что и до сих пор в европейских языках для обозначения причинной связи употребляется целый ряд терминов, по основному смыслу указывающих на словесное общение, на воздействие посредством слов: «вызывать», «prevoquer», «обусловливать» и т. под.

В народной поэзии нередко понятие причины выражается прямо, как приказание; напр.:

(Эстонский эпос «Калсви-Поэт». Перевод Ю. Трусмана. Спб. — Ревель, 1886).

Каким образом технический прогресс привел к этому важнейшему преобразованию первобытной идеологии, исследовать это не входит здесь в нашу задачу. Общий анализ вопроса дан в сборнике «Очерки по философии марксизма», Спб. 1908, от. «Страна идолов».