Джон Робинсон - Быть честным перед Богом

Это было, конечно, именно христианское общество, в котором проявлялось то, что Тиллих называет силой “нового бытия”. Но оно вовсе не было от этого более религиозным, основанным на некоем новом эзотерическом или пиетическом опыте. Оно как бы указывало на Бога как основу всех личных отношений и всего бытия, но настаивало при том, что человек может познать эту Любовь лишь постольку, поскольку отчуждение от основы его бытия преодолевается “во Христе”. В традиционных теологических терминах это означает, что путь к “Отцу” — к познанию конечного смысла чистых личных отношений — лежит только “через Сына” — через любовь к Тому, в Ком человеческое вполне открыто божественному, — и “в Духе” — в сближающем братстве нового общества.

И это ведет нас к новому осмыслению в таком контексте личности Христа и Его дела.

Неизменный центр христианского благовестия составляет учение о воплощении и божественности Христа; оно и становится поэтому пробным камнем для всякой новой интерпретации Евангелия. В этом пункте сопротивление любому новому истолкованию окажется максимальным, ведь здесь ортодоксия делает особый упор на традиционные категории. На уровне школьного богословия любая новая формулировка столкнется с Халкидонским определением [132]и Символом Афанасия [133]; на уровне же народного благочестия ее моментально обвинят в принижении рождественского повествования. Однако, насколько важно для нас стать на позицию “по ту сторону натурализма и супранатурализма” в нашем понимании Бога, настолько же это важно и в наших представлениях о Христе. В противном случае всё, что нам остается, — это лишь унылый выбор между двумя концепциями, из коих одна другой бесплоднее.

Традиционная христология разрабатывалась в откровенно супранатуралистическом ключе. В народной религиозности она выражалась на языке мифа, профессиональные теологи прибегали к метафизике. Для приверженцев этого мировоззрения идея Воплощения означает, что Бог-Сын сошел к нам на землю, родился, жил и умер в этом мире как человек. “Оттуда”, из области “потустороннего”, милостиво снизошел на человеческую сцену Некто “не от мира”, Кто, однако, подлинно и полностью жил в этом мире. Как Богочеловек, Он соединил в Своем лице сверхъестественное с естественным; и проблема христологии сводится к тому, как Иисус мог быть совершенным Богом и совершенным человеком, и притом в одном лице.

Ортодоксальный “ответ” на сей трудный вопрос, сформулированный в Халкидонском определении, сам по себе не вызывает возражений — с той лишь оговоркой, что это, собственно, не решение, а постановка проблемы. Но как удачная постановка, как “ограждение против всех ересей”, он имел и имеет непреходящее значение. “Христологический догмат спасал Церковь, — пишет Тиллих, — но весьма неадекватными концептуальными средствами” [134]. Если, прибегая к аналогии, представить себе личность Христа как соединение масла и воды, то Халкидонский ответ — лучший из возможных. Или, скорее, это единственно возможный ответ: вопреки всем попыткам “смешения естеств” настаивать на двух различных природах и вопреки соблазнам разрушения единства утверждать нераздельность единого лица. Неудивительно, однако, что в народном христианстве масло и вода расслоились и один из компонентов всплыл наверх. На деле народная супранатуралистическая христология всегда отличалась докетическим уклоном [135]. Христос в ее представлении только казался человеком, выглядел, как человек: “внутри”-то Он был Богом.

Джон Рен-Льюис ярко описывает крайнюю форму подобных религиозных представлений, присущую рабочей среде, в которой он сам воспитывался:

“Я не раз слышал утверждения, что простые люди воспринимают Иисуса как хорошего человека и не более. Модернистское духовенство указывало на это, как на причину невысокой привлекательности доктрины “непорочного зачатия”, а англо-католики [136]настаивали, что простых людей должно научить видеть в Иисусе более чем хорошего человека. Но и те, и другие соглашались в своих оценках образа мыслей простого человека. Я уверен, что они совершенно не правы, даже если говорить о сегодняшнем человеке. Уж во всяком случае до второй мировой войны Иисуса чаще всего вообще не воспринимали как человеческое существо. Он был Богом в человеческом образе, исполненным сверхъестественного знания и чудотворной силы. Всё это очень похоже на рассказы о том, как обитатели Олимпа в человечьем облике посещали землю” [137]. Допустим, ортодоксальные церковники с негодованием отвергнут такое представление. Но сколько б они ни настаивали, что Иисус был “совершенным человеком”, так же как и “совершенным Богом”, традиционный супранатуралистический способ описания Воплощения почти неминуемо приводит к тому, что Иисус всё же оказывается всемогущим Богом, Который, переодевшись человеком, разгуливал по земле. Получается, что Иисус не был прирожденным жителем земли — Он был Богом, на определенное время принявшим участие в игре. Он выглядел как человек, говорил на человеческом языке и во всем был похож на человека, но внутри, под этой оболочкой был переодетый Бог — наподобие Деда Мороза. Сколько ни старайся, при традиционном подходе все же не удается избавиться от впечатления, что Бог совершил космическое путешествие и прибыл на эту планету в образе человека. Иисус не был в действительности одним из нас; но чтобы показаться таковым, Он ухитрился появиться на свет при помощи чуда: рождения от Девы. На самом деле Он — “оттуда” [138].

Я знаю, что это пародия, и, может быть, обидная. Но в дни Рождества большинству людей (в том числе и мне самому) внушаются представления, чересчур близкие к этим. По сути дела само слово “воплощение” (которое, кстати сказать, в Библии не встречается) почти неизбежно предполагает всё это. Оно вызывает в воображении представление о существе, состоящем из божественной субстанции, но окунувшемся в плоть и обернутом ею, как шоколадка — серебряной бумажкой. И если это слишком грубая картинка, замените ее рождественской коллектой [139], которая говорит о Сыне Божией, “взявшем на Себя нашу природу”, или рождественским гимном Уэсли [140]со словами: “Погляди на Божество в плотяной одежде”.

Но для меня вопрос не в том, насколько выходят за рамки ортодоксии отдельные выражения или общая тенденция, которая стоит за ними, а в том, оставляет ли вообще супранатуралистическая система мышления какой-либо иной выход, кроме христологического “tour de force” [141]. Потому что если мы представляем себе Бога и человека как двух “существ”, каждое со своей природой, одно — “потустороннее”, другое — “посюстороннее”, то мне кажется невозможным слепить из них что-то иное, нежели Богочеловека, божественного визитера из “потусторонности”, который решил пожить какое-то время во всех отношениях подобно туземцам. Супранатуралистическое представление о Воплощении невозможно до конца отделить от идеи принца, переодетого нищим. Как бы жалок ни казался нищий, на самом-то деле он — принц, и это главное.