Ролан Барт - Сад, Фурье, Лойола

10. У Сада было несколько молодых секретарей (Рейанн, младший Малатье или Ламалатье, Роллан, Лефевр, которого он ревновал и портрет которого проткнул перочинным ножиком), они составляют часть садовской игры в том, что служат ему и в делах письма, и в разврате.

11. Череда арестов Сада началась в 1763 г. (ему было двадцать три года) и закончилась вместе с его смертью в 1814 г. Это почти непрерывное содержание под стражей захватывает все последние годы Старого Режима, революционный кризис и Империю, словом, оно попадает и в грандиозные перемены, осуществленные Францией эпохи модерна. Поэтому легко обвинять — помимо весьма несходных режимов, заточавших маркиза, — некую высшую сущность, неизменную суть репрессий (правительство или государство), которая увидела в Саде симметричную сущность Имморализма и Подрыва: Сад был образцовым героем вечного конфликта: не столь слепые (впрочем, разве они не были буржуа?), Мишле и Гюго не без успеха могли прославлять в нем судьбу мученика Свободы. Против этого несложного образа следует напомнить, что аресты Сада были историческими, что они обрели смысл благодаря творящейся истории, и поскольку эта История была как раз историей общественных перемен, у заточения Сада имелись, по крайней мере, две последовательных и различных детерминации и, используя родовые понятия, две тюрьмы. Первая (Венсенн, Бастилия, вплоть до освобождения Сада в начале революции) не была связана с фактом правосудия. Хотя Сад и был осужден и приговорен к смерти парламентом Экса за содомию (марсельское дело), все-таки если он был арестован в 1777 г. на улице Жакоб после годов побегов и более или менее тайных возвращений в Ла Кост, то произошло это под воздействием письма об аресте без суда и следствия (король написал его по ходатайству президентши де Монтрёй); когда обвинение в содомии было снято, а приговор подвергнут кассации, Сад все же вернулся в тюрьму, так как письмо об аресте продолжало действовать независимо от кассации; если же он был освобожден, то причина здесь в том, что Учредительное Собрание отменило в 1790 г. письма об аресте без суда и следствия; стало быть, легко понять, что первая тюрьма Сада не имела никакого уголовного и даже морального значения; смысл этого заключения был, по существу, в том, чтобы сохранить честь семьи Сад-Монтрёй от выходок маркиза; в Саде различали либертенски настроенного индивида, которого следовало «содержать», и семейную сущность, которую спасали; контекст этого первого заточения является феодальным: главенствует здесь родовитость, а не нравы; король, раздатчик писем об аресте без суда и следствия, представляет собой здесь лишь передаточное звено дворянства. — Совершенно иной была вторая тюрьма Сада (с 1801 г. до смерти: Сент Пелажи, Бисетр и Шарантон); Семья исчезла, властвует буржуазное Государство, именно оно (а уже не осмотрительная теща) отправляет Сада в заточение (впрочем, приговоров было не больше, чем в первый раз) за написание нечестивых книг. Устанавливается смешение (при котором мы до сих пор живем) морали и политики. Это началось с революционного Трибунала (всегда фатальные санкции которого известны), который причислял к врагам народа «индивидов, стремящихся развращать нравы», это продолжилось в якобинском дискурсе («Он похваляется, — говорят о Саде, арестованном по подозрению, что поддерживает товарищеские отношения с секцией Пик, — тем, что был заточен в Бастилию при Старом Режиме за то, что выставлял напоказ свой патриотизм, а ведь он, безусловно, подвергся бы другому назидательному наказанию, если бы не принадлежал к дворянской касте»; иными словами, буржуазное равенство уже задним числом превратило его в аморального преступника; затем в дискурсе республиканском («„Жюстина“, — писал в 1799 г. один журналист, — является столь же опасным сочинением, как и роялистский журнал под названием „Несессер“, потому что если смелость основывает республики, то благие нравы их сохраняют; упадок благих нравов всегда влечет за собой падение империй»); и, наконец, в буржуазном дискурсе (Руайе-Коллар, Жюль Жанен и т. д.). Вторая тюрьма Сада (в которой он все еще сидит, потому что его книг нет в свободной продаже) — уже не дело защиты семьи, но дело всего государственного аппарата (правосудие, образование, печать, критика), который при дряхлении Церкви цензурирует нравы и регулирует производство литературной продукции. Первый арест Сада был сегрегативным (циничным); второй — уголовным, моральным (и продолжается); первый был основан на практике, второй — на идеологии; доказательство этому — в том, что для того, чтобы заточить Сада, понадобилось вторично мобилизовать философию субъекта, целиком основанную на норме и отклонении: за то, что Сад написал свои книги, он был заточен как безумец.

12. В некоторых из писем, полученных или написанных Садом в Венсенне и Бастилии, он встречает или вставляет шифрованные высказывания, которые называет сигналами. Эти сигналы служат ему, чтобы воображать, или даже читать (если предполагается, что, будучи вставленными в письма его корреспондентом намеренно, они ускользнули от цензуры) количество дней, отделяющих его от визита жены, от разрешения на прогулку или освобождения; эти сигналы, скорее, приносят вред («Против меня применяется система шифров…»). Шифрован и цифровая мания прочитывается на нескольких уровнях; прежде всего, это уровень невротических подсчетов: в своих романах Сад неустанно проводит бухгалтерию: классы субъектов, оргазмы, жертвы; и особенно — подобно Игнатию де Лойоле — из-за рецидивов чистой навязчивости он подсчитывает то, что сам забыл, а также собственные ошибки в исчислениях; кроме того, поскольку цифровые шифры сбивают с толку рациональность (скажем, скорее, что они применяются, чтобы сбивать ее с толку), они способны обусловливать сюрреалистические потрясения: «18-го, в 9 часов, часы прозвонили 26 раз», — отмечает Сад в своем Дневнике; наконец, цифровые шифры представляют собой триумфальный путь доступа к означающему (здесь — в виде игры слов): «Намедни — так как вам понадобился 24, был послан крючник, чтобы заменить г-на Ле Нуара [это был лейтенант полиции], а чтобы я написал г-ну Ле Нуару, пришел 4; и вот 24». Шифровка — начало письма, его постановка в освобождающую позицию: эта связь как будто бы совершенно не учитывалась в теории идеографии, если верить актуальным трудам Ж.-Л. Шефера об иероглифах и клинописи: фонологическая теория языка (Якобсон) несправедливо отдаляет лингвиста от письма; исчисление могло бы его к письму приблизить.

13. У Сада была одна фобия: море. Что дадут прочесть детям в школах: стихотворение Бодлера («Свободный человек всегда лелеет море…») или признание Сада («Я всегда ужасно боялся моря и презирал его…»)?