Ролан Барт - Фрагменты речи влюбленного

Дидро [190]

3. Запутавшись среди фраз, Флобер бросался на свой диван: он звал это «маринадом». Если нечто резонирует во мне слишком сильно, оно производит в моем теле такой шум, что я вынужден оставить все занятия; я ложусь на кровать и, не сопротивляясь, даю разгуляться в себе «внутренней буре»; в противоположность дзэнскому монаху, от образов опустошавшемуся, я позволяю им себя наполнить, я до самого конца испытываю их горечь. Депрессия, стало быть, обладает собственным — кодированным — жестом, и именно это ее ограничивает; ведь достаточно, чтобы в какой-то момент я мог подменить его каким-то другим (пусть даже пустым) жестом (встать, подойти к столу, не обязательно сразу принимаясь за работу), и резонанс тут же слабеет и уступает место хандре. Кровать (днем) — место Воображаемого; а стол, что бы за ним ни делали, — снова реальность.

Рейсбрук

4. X… сообщает мне о касающемся меня неприятном слухе. Этот случай резонирует во мне двояко: с одной стороны, я принимаю близко к сердцу сам предмет этого сообщения, негодую на его лживость, хочу его опровергнуть и т. д.; с другой, отчетливо различаю и подспудный импульс агрессивности, который подтолкнул X… — почти неосознанно для него самого — передать мне обидную информацию. Традиционная лингвистика ограничилась бы анализом самого сообщения; напротив, активная Филология прежде всего стремилась бы интерпретировать, оценить силу (в данном случае реактивную), которая его направляет (или притягивает). Ну а как же поступаю я? Я сопрягаю обе лингвистики, усиливая одну другой; я болезненно обосновываюсь в самой субстанции сообщения (т. е. содержании слуха), в то же время с подозрительностью и горечью рассматривая во всех деталях стоящую за ней силу; я проигрываю по обоим счетам, ранен со всех сторон. Это и есть резонанс — ревностно практикуемое тщательное вслушивание; в противоположность психоаналитику (и не без причин), как нельзя далекий от того, чтобы «плавать», пока другой говорит, я всецело слушаю, во вполне сознательном состоянии; я не могу помешать себе все расслышать, и мучительна для меня сама чистота этого выслушивания: кто смог бы вынести без страданий множественный и однако очищенный от всякого «шума» смысл? Резонанс превращает выслушиваемое в умопостижимый гам, а влюбленного — в слушателя-монстра, превращенного в один огромный слуховой орган, — словно само выслушивание перешло в состояние высказывания: во мне говорит ухо.

САМОУБИЙСТВО. В поле любовной страсти желание самоубийства возникает часто, его вызывает любая мелочь.

1. Из-за малейшей обиды я хочу покончить с собой; любовному самоубийству, когда о нем помышляют, нет дела до мотива. Его идея проста: это легкомысленная, простенькая идея, как бы стремительная алгебраическая формула, в которой я испытываю потребность в данный момент своего дискурса; я не придаю ей никакой содержательной наполненности, не предвижу тяжеловесных обстоятельств и вульгарных последствий смерти; я еле-еле сознаю, как с собой покончить. Это фраза, всего только фраза, которую я мрачно лелею, но от которой меня может отвлечь любой пустяк: «И человек, только что целых сорок пять минут помышлявший о самоубийстве, тут же влез на стул и снял с книжной полки каталог зеркал сенгобенской фабрики».

Стендаль [191]

2. Подчас, живо озаренный каким-либо ничтожным обстоятельством и захваченный в порожденный им резонанс, я вдруг вижу себя попавшим в ловушку, запертым в какой-то безвыходной ситуации (месте); есть только два выхода («либо… либо…»), и они оба в равной степени закрыты; с обеих сторон мне только и остается, что молчать. Тогда меня спасает мысль о самоубийстве, ибо я могу о ней говорить (и непременно этим пользуюсь); я возрождаюсь и окрашиваю эту мысль в цвета жизни — либо агрессивно направляю ее против любимого объекта (хорошо известный шантаж), либо фантазматически соединяюсь с ним в смерти («Я сойду в могилу, чтоб к тебе прижаться»).

Гейне [192]

3. После долгих дискуссий ученые пришли к выводу, что животные не кончают жизнь самоубийством; самое большее, у некоторых из них — лошадей, собак — бывает желание себя искалечить. Однако как раз по поводу лошадей Вертер намекает на благородство, которым отмечено любое самоубийство: «Рассказывают, что существует такая благородная порода коней, которые по инстинкту прокусывают себе вену, чтобы легче было дышать, когда их чересчур разгорячат и загонят. Мне тоже часто хочется вскрыть себе вену и обрести вечную свободу».

Неумное замечание Жида: «Только что перечитал „Вертера“ — не без раздражения, позабыв, как много времени заняло у него умереть [что совершенно не так]. Все никак не кончится, и постепенно возникает желание подтолкнуть его за плечи. Четыре или пять раз, когда надеешься, что он уже испускает последний вздох, дальше следует еще один, еще более последний […] нет терпения выносить эти его размазанные уходы». Жид не знает, что в любовном романе герой реален (поскольку сделан из исключительно проективной материи, в чем и созерцает себя каждый влюбленный субъект), и что требует он смерти настоящего человека, моей смерти.

Вертер, Жид [193]

СГОВОР. Субъект воображает, что разговаривает о любимом человеке с каким-то соперником, и этот образ причудливо развивает в нем приятное чувство сообщничества.

1. Тот/та, с кем я могу разговаривать о любимом, это тот/та, кто любит его, так же как и я, как я; это симметричный мне персонаж, мой соперник, мой конкурент (соперничество есть вопрос места). Я могу наконец-то обсудить другого с тем, кто его знает; тут проявляется равенство знания, наслаждение от взаимной включенности; при таком обсуждении объект не бывает ни удален, ни разорван; он остается внутри нашего двойного дискурса, им предохранен. Я сливаюсь с Образом и в то же время с этим вторым зеркалом, которое отражает мою суть (на лице соперника я читаю мой страх, мою ревность). Мы ведем деловитую болтовню, притормозив всякую ревность, — вокруг того отсутствующего, чью объективную природу подкрепляют два однонаправленных взгляда; мы заняты строго выверенным, безошибочным экспериментом — имеется два наблюдателя и оба наблюдения производятся в одних и тех же условиях; объект доказуем — я обнаруживаю, что я прав (в своем счастье, уязвленности, обеспокоенности).

(Сговор (connivence) — от connivere, одновременно означающего: я подмигиваю, жмурюсь, закрываю глаза.)

Этимология

2. Отсюда следующий парадокс: в наших тройственных отношениях чуть ли не лишним оказывается сам любимый человек. Это можно понять по некоторым моментам замешательства. Когда на моего соперника жалуется, принижает его сам любимый объект, то я не знаю, как отвечать на эту жалобу: с одной стороны, «благородно» не воспользоваться признанием, которое мне на руку — как бы «подкрепляет» мою позицию; а с другой, я осмотрителен и знаю, что сам занимаю такое же положение, как и мой конкурент, и что раз так, раз упразднены всякая психология и всякие ценности, мне тоже ничто не сможет помешать оказаться однажды объектом принижения. А иногда я сам выступаю перед другим с похвалами сопернику (чтобы быть «великодушным»?), против чего другой странно возражает (в угоду мне?).