Ролан Барт - Фрагменты речи влюбленного

(Сонный голос, покинутый голос, голос констатации, далекого события, слепой судьбы.)

6. Нет ничего более душераздирающего, чем любимый и усталый голос — голос изнуренный, разреженный, словно бы обескровленный, голос на самом краю света, который вот-вот поглотят вдали холодные волны; он готов исчезнуть, как уставшее существо готово умереть; усталость — это сама бесконечность, то, что не кончает кончаться. Этот краткий, отрывистый голос, почти неизящный в силу своей разреженности, это почти ничто удаленного любимого голоса чудовищно затыкает мне все внутри, словно хирург ввел мне в голову огромный ватный тампон.

7. Фрейд, кажется, не любил телефон, хотя и любил слушать. Быть может, он чувствовал, предвидел, что телефон всегда какофоничен и что через него идет дурной голос, ложная коммуникация? С помощью телефона я, вероятно, пытаюсь отрицать разлуку — как ребенок, страшащийся потерять мать, играет, беспрестанно подергивая веревочку; но телефонный провод не является хорошим переходным объектом, это не инертная веревочка; он заряжен смыслом, но не соединения, а расстояния; усталый любимый голос, услышанный по телефону, — это фединг во всей его тоске. Прежде всего, когда этот голос доходит до меня, когда он здесь, когда он длится (с превеликим трудом), я никогда его вполне не узнаю; он исходит как бы из-под маски (так же, как утверждают, и маски греческой трагедии обладали магической функцией: придавать голосу хтоническое происхождение, деформировать его, делать его странным, исходящим из потустороннего подземного мира). И потом, другой здесь всегда в момент отбытия, он удаляется дважды — своим голосом и своим молчанием: кому говорить? Мы замолкаем вместе: затор двух пустот. Я вот-вот покину тебя, ежесекундно говорит голос из телефона.

Фрейд, Уинникот [222]

(Эпизод тревоги, пережитой прустовским рассказчиком, когда он разговаривает по телефону со своей бабушкой; преисполниться тревоги из телефона — подлинная подпись любви).

Пруст [223]

8. Я пугаюсь всего, что искажает Образ. Поэтому я пугаюсь усталости другого: она — самый жестокий из объектов-соперников. Как бороться против усталости? Я отчетливо вижу — и это единственная оставленная мне скрепа, — что измученный другой вырывает из этой усталости кусок, чтобы подарить его мне. Но что делать с этим свертком усталости, положенным прямо передо мной? Что означает этот дар? Оставьте меня! Примите меня! Никто не отвечает, ибо даровано именно то, что не отвечает.

(Ни в одном любовном романе я не читал, чтобы какой-либо персонаж был усталым. Пришлось дожидаться Бланшо, чтобы кто-то заговорил со мной об Усталости.)

Бланшо [224]

ФРАК. Любой аффект, вызываемый или поддерживаемый одеждой, которую субъект носил при любовном свидании или носит с намерением обольстить любимый объект.

1. Предвкушая вдохновляющее меня свидание, я тщательно занимаюсь своим туалетом. Слово это обладает не только изысканным смыслом: не говоря уже о скатологическом употреблении, оно означает также и «приготовления, которым подвергают осужденного на смерть, перед тем как отвести его на эшафот»; или еще «промасленную прозрачную пленку, которую используют в мясных или колбасных лавках, чтобы прикрыть отдельные куски». Словно в каждый туалет, непосредственно в вызываемое им возбуждение, вписано тело — убитое, забальзамированное, глазированное, украшенное на манер некоей жертвы. Одеваясь, я принаряжаю тот элемент моего желания, которому суждено не сработать.

Литтре

2. Сократ: «Вот я принарядился, чтобы явиться к красавцу красивым». Я должен походить на того, кого люблю, Я утверждаю (и это доставляет мне удовольствие) сущностное сходство между другим и мною. Образ и подражание: я как можно больше всего делаю так, как другой. Я хочу быть другим, хочу, чтобы он был мною, словно мы соединены, заключены в один и тот же мешок из кожи, а одежда — лишь гладкая оболочка той слитной материи, из которой сделано мое влюбленное Воображаемое.

Пир

3. Вертер: «Долго я не решался выбросить тот простой ер синий фрак, в котором танцевал с Лоттой; но под конец он стал совсем неприличным. Тогда я заказал новый, точно такой же…» В этой-то одежде (синий фрак и желтый жилет) и желает Вертер, чтобы его похоронили, и в ней же его находят умирающим у себя в комнате.

Каждый раз, когда он надевает эту одежду (в которой и умрет), Вертер переряжается. Во что же? В восхищенного влюбленного: он магически воссоздает эпизод восхищения, тот момент, когда он оказался ошеломлен Образом, Он столь сильно замкнут в этом синем одеянии, что мир вокруг упраздняется: только мы двое; посредством него Вертер формирует себе детское тело, в котором, не оставляя чего-либо вовне, соединяются фаллос и мать. Этот перверсивный костюм под именем «костюм a la Вертер» носили по всей Европе поклонники романа.

Вертер, Лакан

ЧУДОВИЩНЫЙ. Субъект внезапно осознает, что он сдавливает любимый объект в тиранических сетях: он чувствует, как из жалкого становится чудовищным.

1. В «Федре» Платона речи софиста Лисия и, первоначально, Сократа (до того, как последний отрекся от своих слов) обе построены на одном принципе: любящий невыносим (своей тягостью) любимому. Следует каталог несносных черт: любовник не может снести, чтобы кто-либо был выше или равен ему в глазах его любимого, и старается унизить любого соперника; он удерживает любимого в стороне от отношений с множеством людей; он пользуется тысячью неблаговидных ухищрений, поддерживая любимого в неведении, с тем чтобы тот знал только то, что исходит от влюбленного в него; он тайно желает гибели тем, кто наиболее дороги любимому, — отцу, матери, родственникам, друзьям; он хочет, чтобы у любимого не было ни семьи, ни детей; его вседневная настойчивость утомительна; он не может остаться один ни днем, ни ночью; хотя сам и старый (что докучает и само по себе), он устраивает полицейскую тиранию, все время подвергая любимого лукаво-подозрительной слежке, между тем как сам ничуть не возбраняет себе быть впоследствии неверным и неблагодарным. Итак, что бы он сам ни думал, сердце влюбленного полно дурных чувств: его любовь не благородна.

Платон

2. Любовный дискурс удушает другого, который не находит никакого места для своих собственных слов под этой массой речи. Дело не в том, что я мешаю ему говорить, но я умею смещать местоимения: «Я говорю, а ты меня слушаешь; итак, мы есть» (Понж). Подчас я с ужасом осознаю этот переворот: я считал себя чистым субъектом (подчиненным субъектом — хрупким, чутким, жалким), а тут вижу, как превращаюсь в нечто тупое, что слепо прет и давит все своим дискурсом; я, любящий, оказываюсь нежелателен, в одном ряду с разными докучными — теми, кто тяготит, стесняет, лезет не в свое дело, требует, все запутывает, смущает (или проще: с теми, кто говорит). Я потрясающе в себе обманулся.