Жак Деррида - Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия

Более чем через десять лет после поездки Жида, в 1947 году, Джон Стейнбек повторит тот же диагноз вместе с курсом лечения, который за короткое время радикально изменит наличное состояние: «Качество и пошив одежды оставляли желать много лучшего… Но не хотелось бы обобщать: даже за короткое время, что мы были в Советском Союзе, цены снизились, а качество вроде стало лучшим. Нам показалось, что то, что верно сегодня, назавтра может оказаться неверным» 73 .

Через двенадцать лет примерно то же самое напишет о Москве немецкий журналист, а еще через пятнадцать лет на быстрые изменения к лучшему будет надеяться уже исключительно профессиональная «коммунистическая» пресса.

Нечто подобное — а подобному, как и тождественному, надо научиться не доверять больше всего — в таких терминах, как «трудности переходного периода» (переходного к чему? Возможно, к еще большим трудностям? Почему-то такая возможность игнорируется как путешественниками, так и самими строителями), проповедовала местная идеология строительства. Создается такое впечатление, что визитеры собственного будущего не читают текстов своих предшественников и делают свои открытия спонтанно, прямо на месте, забывая, что место-то — заколдованное, поэтому в нем и угнездились их грезы об «избранной родине». Террор создал собственную каллистику, совокупность эффектов прекрасного, не подразумевающую дистанцированного созерцания, эстетику без наблюдателя, нечто существенно более цепкое и танатальное, чем то, что со времени греков известно под названием искусства. Эффект ликования, возникший в апогее каллистики Террора, требовал безусловного растворения в нем как в своей собственной сущности, причем на условиях, которые тогда никем не контролировались. Приняв сторону сакральной катастрофы, преоделения истории, втягивающей в себя «все лучшее» (почему именно лучшее?), что в этой истории было, путешественник-революционер на самом деле постоянно сталкивался с профанными катастрофами, в рамках которых террор, вопреки всякой теории, соседствовал с ностальгией по истории и ненавистью к ней.

Думается, жанр революционного путешествия, возвращения с «избранной родины» со всеми сопровождающими его эффектами отсроченного присутствия не дожил до времени перестройки. Я спрашиваю себя, как судьба Аси Лацис, Бернгарда Рейха, Евгения Гнедина, Михаила Кольцова и миллионов репрессированных людей, не увековеченных в записках знаменитых или ставших посмертно знаменитыми путешественников, отразилась на их коммунистических воззрениях и на эффектах свечения, исходившего из Москвы. Этот жанр не пережил 1939-40 годов, когда обезумевший от пыток Кольцов давал показания на Гнедина, а тот «дрессировал» мух в камере Сухановки. (Да и миф о «великом французском писателе», вытаскивающем головни истины из революционного костра, пережил Андре Жида ненадолго. По словам Р. Барта, он умер в 1945 г.) Во всяком случае, ничего сравнимого с текстами 1917-40 гг. в послевоенный период мы не находим. И хотя, естественно, какие-то фрагменты сложного интертекста «возвращений из СССР» доживают до нашего времени (не надо забывать, что иногда «великим путешественникам» доводилось подписывать довольно древние мифологемы, которые, конечно, переживут жанр «возвращений из СССР»), в целом, в совокупности составляющих (в частности, в необычайно интенсивной связи патетики и места), этот жанр до нашего времени не сохранился.

Уже «Русский дневник» Стейнбека не укладывается в традицию «возвращений», скорее, он втягивает СССР в орбиту здравого смысла, депатетизирует его. На СССР опробуются постулаты эмпиризма, в нем уже не находят ничего принципиально необычного, непредсказуемого; в общем, там «все, как у людей». «Это будет просто честный репортаж: без комментариев, без выводов о том, что мы недостаточно хорошо знаем…» 74

Однако автору не удается удержаться на уровне собственных обещаний, и «непритязательные» выводы в конце книги, в конце путешествия он все-таки делает: «Ну вот и все. Это о том, зачем мы приехали. Мы увидели, как и предполагали, что русские люди — тоже люди и, как и все остальные, они очень хорошие. Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит ни фанатично настроенных левых, ни не принадлежащих ни к какому классу (?) правых. Первые скажут, что он антирусский, вторые — что он прорусский. Конечно, эти записи несколько поверхностны, а как же иначе? Мы не делаем никаких выводов, кроме того, что русские такие же, как и все другие люди на Земле» 75 .

С точки зрения философа, эти выводы не так банальны, как кажется американскому писателю, и не так предсказуемы. Нет ли в них изрядной доли антиципации («мы увидели, как и предполагали»)? Не ликвидируется ли акт лицезрения и просто зрения в агрессивной максиме здравого смысла? Рассмотрим поближе ряд продуктивных тавтологий, которые содержат это начало и этот конец путешествия, их подозрительная зеркальность.

1. Метафизическое содержание легко вычитывается из утверждения «русские люди — тоже люди», причем «такие же», как и остальные. Описания Стейнбека часто показывают русских как раз не такими же, как другие, т. е. если и «тоже людьми», то людьми в совершенно специфическом смысле. Зеркальное наложение начала и конца — «увидели то, что предполагали, хотели увидеть» — так же не имеет отношения к путешествию как перемещению в пространстве, как и предвосхищенное присутствие в СССР Жида, Этьембля и Фейхтвангера; смысл не зарождается от «впечатлений», а привозится с собой, в чемодане (путешественникам грозит интересное обвинение после обыска на таможне: производство и торговля смыслами, контрабанда очевидностей).

Если вы поняли тот смысл, точнее, тот нонсенс, который приключился с вами в путешествии, если вы почерпнули его у Другого, рассказ о путешествии, дневник, записки, письма, доклад не состоятся, станут невозможны. Без контрабанды этого важнейшего стратегического сырья (смысла) вы ничего не сможете написать, более того, вы ничего не сможете увидеть, у вас не будет «агрегата умозаключений», с помощью которого вообще что-то видят.

Но несомненно и то, что Стейнбек провез в СССР, в Москву другой смысл — американский здравый смысл, рафинированный продукт истории европейской метафизики, редко, впрочем, признающий такое свое родство.

2. «Это будет просто честный репортаж». Обыденная жизнь людей будет как бы невзначай застигнута в многообразии ее проявлений, вне искажающей ее «высокой политики» и прочих высоких материй. (К этому же потом будет стремиться целый сонм журналистов, писателей, эссеистов.)

Здесь предполагается, что в Москве, в СССР можно просто видеть, не мудрствуя лукаво, и, главное, будет что таким образом увидеть. По сути перед нами профанная дегероизированная версия беньяминовского тотального видения, подчиненного экономике как невидимому этого видимого. Высокая политика, согласно этой схеме, не участвует в обыденном, отдает обыденное на откуп его собственной спонтанности; она является специализированной областью, которой занимаются профессионалы. Между тем политика в Москве есть нечто иное и в этом смысле как раз деполитизированное. Особенно это бросается в глаза сейчас, в постперестроечную эпоху.