Иммануил Валлерстайн - Анализ мировых систем и ситуация в современном мире

Французская революция была тем моментом в историческом развитии капиталистического мира-экономики, когда формулировки на идеологической арене наконец изменились, чтобы начать выражать к тому времени уже длительно существовавшие реалии капитализма как способа производства. Новая идеология приняла в расчет тот факт, что в капиталистическом мире-экономике политическая надстройка является не просто социальной конструкцией (как в независимых государствах, так и в межгосударственной системе), но постоянно исправляемой и перестраиваемой социальной конструкцией. Терминологией, которая облекла эту реальность, стало понятие «суверенитет народа», который стал способом легитимизации изменчивости, противостоящей застывшим политическим структурам. Для того чтобы мы могли иметь дело с этой изменчивостью, нам была передана по наследству антиномия общество-государство и вместе с ней предполагаемые взаимодействия и/или конфликты между обществом и государством, которые стали главным фокусом научной активности в исторических социальных науках.

Что касается политической двойственности Французской революции, мы можем сказать, что, с одной стороны, это было движение, в котором одна часть французских высших слоев/буржуазии стремилась осовременить и реконструировать французское государство для того, чтобы в их же интересах дать ему возможность играть более эффективную роль в мире-экономике. С другой стороны, она означала восстание французских непосредственных производителей против жизненных лишений, на которые их обрекла интенсификация капиталистических процессов.

Эта двойственность отразилась в продолжающейся борьбе за контроль над определением задач и области исторических социальных наук в XIX и XX вв. С одной стороны, исторические социальные науки представляли собой осовременивание идеологической надстройки капиталистического мира-экономики, предлагая то, что могло бы стать более эффективным механизмом легитимизации исторической системы, не столько для массы населения мира, сколько для мировых специалистов, которые, вместе с тонким слоем крупномасштабных агентов накопления капитала, получили основные выгоды от этой системы. С другой стороны, исторические социальные науки предложили антисистемным движениям язык, с помощью которого те смогли прояснять (разоблачать) действие этой исторической системы, обрисовать ее противоречия и, следовательно, точно определить ее уязвимые места. Именно это, например, говорили Маркс и Энгельс, настаивая на том, что их теории и практику следует называть «научным социализмом».

Движения, о которых мы говорим, должны были принять стратегическое решение о переменах, осуществляемых посредством государственной власти. Подобным же образом те представители исторических социальных наук, которые видели свою роль в содействии социальному преобразованию мира, должны были сделать стратегический выбор. Им предстояло решить, куда направить научную энергию. Их принципиальный подход состоял в том, чтобы предложить аналитическую модель общественной жизни, решительно отличную от той, которую предлагали ученые, представляющие буржуазию или истеблишмент. Эта модель, доказывали они, будет правильнее или адекватнее объяснять реальность и позволит ускорить социальное преобразование мира. Одной из таких моделей, без сомнения важнейшей, и был марксизм.

Поскольку политическая стратегия, ориентированная на взятие государственной власти, была в высшей степени реалистичной, то и разработка «контрмодели» как интеллектуальной стратегии была не только разумной, но и эффективной. Это способствовало политической мобилизации, и это помогало выработать разумную тактику борьбы.

Однако, поскольку успешное по большому счету обретение государственной власти антисистемными общественными движениями не было свободно от двусмысленности, то же относилось и к успешной в основных чертах разработке контрмодели. Контрмодель настолько точно отражала действительность и обладала такой объясняющей силой, что соблазняла даже представителей истеблишмента. Многими путями мир исторических социальных наук приобщался к марксизму, даже отрицая это и стараясь скрыть использованием немарксистской терминологии для выражения марксистских идей. И эта «ползучая марксизация» основательно изменила Политическую жизнь миросистемы в период после 1945 г., так же, как изменил ее приход к власти столь многих антисистемных движений.

Обратная сторона медали, однако, в том, что марксизм в результате столь же часто служил оправданием статус-кво, как и способом его подрыва. Причем он выполнял «консервативную» функцию особенно хорошо именно потому, что провозглашался «антисистемной» идеологией. Почему это произошло? Все дело в принятой интеллектуальной стратегии. Сосредоточение на разработке контрмодели включало в себя два подчиненных решения: признание предпосылок современной науки и признание основных черт картины, нарисованной господствующей историографией, претендовавшей на изображение того, «что действительно произошло».

Но предпосылки современной науки и господствующей историографии были не более нейтральными, чем сами модели. И цыплята вернулись домой петушками в период после 1945 г., когда как социальная наука истеблишмента, так и марскистская социальная наука обнаружили возрастающие трудности в объяснении реального мира, то есть в определении подлинного направления исторического перехода, в котором мы начали жить. Сегодня это часто изображают как «кризис марксизма», но это слишком узкое определение. Скорее это «кризис исторических социальных наук», а сверх того еще и «кризис науки» как таковой.

Исходные посылки поставлены под вопрос не среди представителей исторических социальных наук, но и среди естествоиспытателей, считающихся высшим духовенством в религии современной науки. Нам говорят, что поиск неизменных законов и симметрии провалился и то, что мы действительно открыли — это «превращающиеся частицы» и «нарушение симметрии». Нам говорят, что «необратимость есть тот механизм, который создает порядок из хаоса», необратимость, а не обратимость. Нам говорят, «то, что первоначально было рискованной ставкой в духе господствовавшей аристотелевской традиции, со временем превратилось в догматическое утверждение «. Нам говорят, что «необратимость, или стрела времени, влечет за собой случайность». И, говорят нам, это возвращает нас к центральной онтологической проблеме, отношению между бытием и становлением, с выводом, что «бытие и становление должны рассматриваться не как противоположности, противоречащие друг другу, а как два соотнесенных аспекта реальности» [114].