Майкл Даммит - Что такое теория значения?

Затруднения возникают вследствие того, что естественный язык наполнен предложениями, которые не являются эффективно разрешимыми, для которых нет эффективной процедуры, позволяющей установить, выполнены ли их истинностные условия. Существование таких предложений не может быть обусловлено исключительно за счет наличия выражений, введенных чисто вербальными объяснениями: язык, все предложения которого разрешимы, мог бы сохранить это свойство даже при обогащении его выражениями, введенными таким образом. Образованию принципиально неразрешимых предложений содействуют многие особенности естественного языка: использование квантификации бесконечной или необозримой области (например, на все будущие времена); использование условных предложений в сослагательном наклонении или выражений, определяемых с их помощью; ссылки на пространственно-временные области, принципиально недоступные для нас. Конечно, для любого данного неразрешимого предложения существует возможность того, что мы окажемся в состоянии решить, выполнены его условия истинности или нет. Однако и для такого предложения мы не можем поставить знак равенства между способностью осознать выполнение или невыполнение условий его истинности и знанием о том, что представляют собой эти условия. Этого нельзя сделать потому, что, по предположению, условие может быть таким, что оно выполняется в некоторых случаях, а мы не можем осознать этого, или может быть таким, что не выполняется в некоторых случаях, а мы не можем осознать этого, либо имеет место и первое, и второе. Следовательно, знание о том, выполнено ли условие или нет, хотя и нуждается в способности распознавать то или иное состояние дел, не может быть исчерпывающим образом объяснено в терминах этой способности. В самом деле, всегда, когда условие истинности некоторого предложения таково, что мы не можем установить, выполнено оно или нет, кажется очевидным, что нет смысла говорить о неявном знании этого условия, ибо не существует того практического умения, в котором могло бы проявиться это неявное знание. Знание такого условия может быть построено только как явное знание, заключающееся в способности устанавливать данное условие каким-либо способом, не содержащим порочного круга, а это, как мы видели, нами здесь не используется.

Проблема, с которой здесь сталкивается попытка построить теорию значения, принимающую в качестве своего центрального понятия понятие истины, не затрагивает дополнительной части теории, которую я назвал ”теорией действия”. Эта часть теории занимается выявлением связи между условиями истинности предложения и реальной практикой его использования в рассуждении. До тех пор, пока не доказана возможность удовлетворительного построения такой теории действия, все попытки создания теории значения обсуждаемого типа обречены на провал. Однако в настоящее время было бы неразумно строить какие-либо прогнозы о выполнимости такой задачи, ибо мы пока еще почти ничего не знаем о том, как приступить к ее решению. Обсуждаемая мной проблема относится к теории смысла, которую я представил в виде оболочки, окружающей ядро теории. Ядро теории говорит о том способе, которым референты слов, входящих в предложение, детерминируют его условия истинности, или, говоря иначе, как применение предиката ”истинно” к каждому предложению зависит от референтов составляющих эти предложения слов. Оболочка — теория смысла — связывает теорию истины (или референции) с умением говорящего владеть языком, соотносит его знание суждений теории истины с практическими лингвистическими навыками, которые он проявляет. Когда человек изучает язык, он учится практике, учится вербально или невербально отвечать на высказывания и производить свои собственные высказывания. Помимо всего прочего, он обучается признавать предложения истинными или ложными, точнее говоря, он обучается говорить и действовать так, как требуется таким признанием. Однако знание условия, которое делает предложение истинным, не является тем, что он делает или непосредственным проявлением его действий. Мы видели, что в некоторых случаях, опираясь на то, что он говорит и делает, мы можем вполне приемлемо объяснить, что значит приписать ему такое знание. Однако в других, решающих случаях такого объяснения, по-видимому, дать нельзя. Таким образом, подлинное объяснение той практики, которой владеет говорящий, оказывается недостижимым.

Откуда берется понятие истины? Наиболее простой и заметной является его связь с лингвистическим актом утверждения, о чем свидетельствует тот факт, что обычно мы называем ”истинными” и ”ложными” именно утверждения, а не вопросы, команды, требования, предложения сделок и т.п. Если обратиться к фрегевскому различию между смыслом и действием, то легко увидеть, что предложение распадается на две части, одна из которых выражает смысл предложения (мысль), а другая указывает на его предполагаемое действие — утверждающее, вопрошающее, повелевающее и т.п. С этой точки зрения, только лишь о мысли можно говорить, что она истинна или ложна независимо от того, утверждаем ли мы, что она истинна, спрашиваем ли об этом, приказываем и т.п. Следовательно, при таком подходе тот, кто задает (сентенциальный) вопрос или отдает команду, в той же мере высказывает нечто истинное или ложное, как и тот, кто выражает утверждение, назвать ”истинным” или ”ложным” утверждение грамматически столь же неправильно, как назвать ”истинным” или ”ложным” вопрос или команду. Однако, несмотря на привлекательность такого подхода, он все-таки представляет собой отход от нашего привычного способа выражения. Это обусловлено не только тем, что у нас отсутствует утвердительное наклонение, аналогичное вопросительному и повелительному наклонениям, но и употреблением одной и той же формы слов как в сложносочиненном предложении или, что касается английского языка, сложноподчиненном предложении, так и в простом утвердительном предложении. Высказать нечто истинное — значит высказать нечто правильное, а высказать нечто ложное — значит высказать нечто неправильное. Любой серьезный подход к анализу утверждения должен предполагать, что об утверждении судят по объективным стандартам правильности и что, высказывая некоторое утверждение, говорящий претендует — правильно или ошибочно — на соблюдение этих стандартов. Именно от этих исходных представлений о правильности или неправильности утверждения ведут свое происхождение понятия истинности и ложности.

Высказывание можно критиковать различными способами. Определенные виды критики, например,что некоторое замечание было невежливым, было нарушением тайны или свидетельством дурного вкуса, направлены не на то, что говорится, а на само произнесение. Это интуитивно ясное различие трудно провести, не прибегая к помощи сомнительных понятий. Мы могли бы сказать, например, что в таких случаях подвергается критике скорее внешнее выражение, чем внутренний акт суждения. Однако тот факт, что некоторые лингвистические акты, например утверждения, могут быть переведены во внутренний план, сам по себе нуждается в объяснении, которого мы вправе ожидать от теории значения. Быть может, наименее сомнительный путь разделения двух типов критики заключается в следующем. Любой лингвистический акт может быть аннулирован, по крайней мере если его отмена осуществлена достаточно быстро: говорящий может отменить утверждение, команду, просьбу или вопрос. Критика, направленная против того, что именно сказано, например говорящая, что утверждение неистинно, приказание несправедливо или вопрос неуместен, утрачивает свои основания при отмене высказывания. В то же время критика, относящаяся к самому акту высказывания, благодаря его отмене ослабляется, но не устраняется полностью: если кто-то своим высказыванием обманывает доверие или ранит чувства слушателя, то отмена высказывания смягчает обиду, но не устраняет ее полностью. Проводимое таким образом различие не вполне совпадает с тем, что мы могли бы получить с помощью ссылки на внутреннее состояние говорящего: если мы возражаем против вопроса как неуместного, то такое возражение полностью снимается, когда вопрос взят обратно, так что при этом возражение направляется скорее против того, что сказано, а не против самого высказывания. Мы не возражаем против желания говорящего знать ответ, мы отрицаем только его право спрашивать. Однако мне представляется, что проведенное мной различие ближе к тому, что нам требуется в данном контексте, нежели то, которое можно провести благодаря ссылке на внутреннее состояние говорящего.