Евгений Богат - Ничто человеческое...

— Студентка?! — несколько бестактно удивился я.

— У меня была в жизни одна мечта: учиться в университете, — рассказывала эта необычная студентка, — но надо было работать в частной фирме, я одна воспитывала дочь, потом она вышла замуж, и я пошла учиться.

— И у вас нет в жизни иных дел, иных увлечений?

— Я люблю старинную музыку, — ответила она, — и пою в хоре, но основное — университет.

— Но почему, — вглядывался я в ее милое старое лицо, — почему он — основное?

— Мне нравится учиться, — смутилась она, — нравится учиться думать.

Венсенский университет родился после бурного мая шестьдесят восьмого года. Он был создан министром образования Эдгаром Фором экспериментально. В его эксперименте видели нечто от социальной широты и социальной отваги. Сюда можно было поступить, не имея степени бакалавра, то есть не окончив лицея.

За несколько лет число студентов увеличилось с семи тысяч почти до сорока. До чего же необычен был этот университет — даже обличьем, даже видом! Раскинутый в негустом нежном лесу, он был похож на большой, неторопливо странствующий цирк. Или на вокзал, разросшийся вдруг из забытого богом полустанка. Он был похож на цыганский табор и на ярмарку, даже, пожалуй, на базар. На туристскую базу… на что угодно в мире. И если было что-то, на что он был абсолютно непохож, так это на университет.

Чем только не торговали на подступах к нему и в самих помещениях его, балаганно легких, вокзально шумных, с чадом и дымом жаровен: торговали каштанами и джинсами, женскими украшениями и «дисками», сосисками и черным деревом Африки… Сорок тысяч студентов хотели есть, пить, одеваться, быть красивыми.

И сорок тысяч студентов хотели «учиться думать».

Успех этого университета мне объяснили одним решающим обстоятельством: демократическим интеллектуализмом — в нем могли учиться те, кому по мотивам материальным или социальным не удалась судьба лицеиста. А поскольку в «фильтрах» доуниверситетских самый решающий фильтр — между колледжем и лицеем — остается традиционно тесным, то и число не «лицеистов», то есть тех, кто не получил бакалаврской степени (наш аттестат зрелости), было в Венсенском лесу весьма немалым. Этот лес имеет традиции: тут помещалась замок-тюрьма, в которой держали короли крамольно мыслящих философов, в том числе и Дидро.

Эксперимент Эдгара Фора оправдался трагически: это была победа демократических сил молодежи, которая не могла не вызвать ответных, весьма радикальных мер.

Венсенский университет мог существовать лишь в Венсенском лесу.

…Естественно: через шесть лет мне опять захотелось побывать в этом университете.

Но это оказалось невозможным: в Венсене нет Венсенского университета — его постройки уничтожены, территорию утюжат и разравнивают бульдозеры.

Мне показалось, что и сам я сошел с ума, как и мой давнишний собеседник-философ. «Был ли мальчик?»

Был ли университет?

Был.

И… остался. Утратив сотни аудиторий и тысячи студентов, этот университет переехал в Сан-Дени. Формально он лишь переменил место жительства. Юридически его не стало «лишь» потому, что Венсенский лес был отдан в аренду новому университету на десять лет.

Но дело не в утрате имени. Существует «магия стен», то есть особый дух, особый стиль. Вот они-то, как утверждают сами студенты, с переездом утрачены: наши наставники, говорят они, «переменили пиджаки», то есть стали думать и учить иначе.

Выветривается дух мая 1968 года.

Если следовать строгой логике повествования, мне нужно рассказать читателю о реформе Аби, о реформе Савари, о судьбах высшего образования во Франции и студенческих волнениях. Это но логике ума. Но существует и особая — «логика сердца».

Вот по этой логике мне и хочется рассказать о том образе-впечатлении, который будто бы не имеет ни малейшего отношения к университетским реформам. Этот образ унес я, улетая из Парижа в 1983 году. Я дал ему имя «Менуэт», потому что он мне напомнил рассказ Мопассана с этим названием. В рассказе растворены и печаль и надежда: печаль от того, что все время из жизни что-то уходит, и надежда на то, что нечто бесценное не уйдет, — оно навечно с нами. Уходит и не уходит, умирает и воскресает. Человек, от имени которого Мопассан строит повествование, видит однажды в Люксембургском саду двух старомодных «несовременных» стариков: его и ее. Они без музыки и не на бальном паркете, а на дорожке сада исполняют старинный, ушедший в небытие танец-менуэт, как бы возвращаясь в собственную молодость, переживая ее опять.

…В Амбуазе, городе, где закончил жизнь Леонардо да Винчи, мы остановились в отеле со странным названием (в переводе на русский) «Брешь». История этого названия несколько парадоксальна. В начале века в Амбуазе было большое наводнение, Луара вышла из берегов и затопила, разрушила окрестные дома и улицы. Уцелел, устоял чудом лишь этот отель. И тогда с той трагической шутливостью, которая сочетается у французов с нешуточной серьезностью, назвали его — нот, не «Крепость»! — а «Брешь». Самому устойчивому и надежному дому дали название, подходящее для чего-то самого ненадежного и неустойчивого.

Хозяйке отеля госпоже Море под пятьдесят. Она в первые же минуты общения показывает на собственный живот: госпожа Море беременна. В ее улыбке милое торжество над временем и над судьбой. Иногда из кухни, которая в двух шагах от конторки портье, выходит ее муж господин Море, повар. Он похож на Жана Гобена. Отель — в нем двадцать пять двухместных и одноместных номеров и немаленький ресторан — обслуживают три человека: супруги Море и работница на кухне, она же официантка. У супругов Море точный режим: они отходят ко сну в десять часов вечера и поднимаются в полшестого утра. Изо дня в день, без выходных. К вечеру в их лицах нет и тени усталости, они общительны, радостны, остроумны. Подумалось: «Старая добрая Франция».

В первый же вечер нашей двухдневной амбуазской жизни я заметил за соседним столиком в ресторане двух старых людей: он и она. Они были изящны, несколько чопорны и, как показалось мне, печальны. Потом я понял, что это не печаль, а огромная сосредоточенность. Он был сосредоточен на ней, она — на нем.

Они ужинали неторопливо и безмолвно, при этом в их молчании угадывалась та полнота общения, которой речь не нужна. Когда она поднялась, он старомодно галантно, с неожиданной грацией, будто совершая па какого-то замедленного танца, взял ее под руку, напомнив мне старую пару из рассказа Мопассана «Менуэт».

— О! — улыбнулась госпожа Море почти восторженно, когда мы заговорили с ней о двух стариках. — Вы не случайно их заметили. Пятьдесят лет назад, когда они поженились и совершали традиционное путешествие, они остановились именно в этом отеле. И вот через полвека им захотелось опять это пережить. Они нам позвонили и заказали номер три, в котором тогда останавливались, и именно тот столик в ресторане, за которым тогда сидели.