Рихард Прехт - Любовь

В этом высказывании прочитывается недвусмысленная идея: «Ты — ничто, твои гены — все!» Далее Доукинс довольно воинственно заявляет: «Машины выживания появились как пассивные сосуды генов, являющиеся не чем иным, как стенами, ограждающими гены от химического нападения соперников…» (20).

Более 20 лет теория Доукинса о войне генов была у всех на устах. Многие биологи лишь саркастически ухмылялись по поводу радикализма и воинственных гимнов Оксфордского доцента, но идея о том, что эволюция — это поле боя войны генов, завоевала множество умов. Вслед за книгами Доукинса появилась масса литературы, в которой человека провозглашали этакой генетической бестией. В этом хоре упоенных видимой научностью и основательностью нового взгляда голосов никто не слышал вполне разумных возражений. Еще бы, наконец-то появилась возможность по-новому понять и объяснить природу человека и его культуры.

Сегодня можно только удивляться такому всеобщему воодушевлению, ибо невозможно не заметить множества слабостей теории «эгоистического гена». Она имеет весьма мало общего с реальной жизнью и сосуществованием людей и животных. Удивительно, но эта теория считает вполне допустимым то, что никак не согласуется с практикой. Если Доукинс прав, то в долгосрочной перспективе вживотном царстве и у людей должны были сохраниться только лучшие гены. Но кактогда могло случиться, что на Земле снова и снова появляются живые существа — и это очевидный факт, — которые не используют свои возможности и способности к размножению? Не дают ли мои гены осечку, если я не стремлюсь оплодотворить всех привлекательных самок, или если, наоборот, самка не стремится родить как можно больше детенышей? Добровольный отказ от спаривания и размножения наблюдается не только у человека, я уже молчу о гомосексуализме животных и человека.

Бьет мимо цели и идея Гамильтона об общей готовности с ее математическими формулами и теоретическими выкладками. Теория эта есть порождение ума одного биолога, работавшего в экономическом университете. Забота о сородичах характерна лишь для очень немногих животных видов. Червям, жукам, мокрицам, карпам, веретеницам и квакшам неведомы родственные чувства, да и о потомстве они не заботятся. Формула, согласно которой отношение пользы к затратам должно быть больше единицы, деленной на степень родства, чужда их сознанию, да и подсознанию тоже. Ради своего ближнего эти твари не пошевелят и пальцем. Гены в данном случае либо спят, либо молчат. Родственники им совершенно безразличны. Кукушата выпихивают из гнезд своих братишек и сестренок, чтобы получить больше корма, самцы крокодилов поедают своих детенышей, так как не видят в них своих сородичей, и т. д. Родственные отношения в том виде, в каком мы наблюдаем их среди слонов или человекообразных обезьян, являются скорее исключением, чем правилом. Это в полной мере относится и к людям, и к человекообразным обезьянам: как правило, нет никакой обязательной близости и любви между родственниками. Да, верно, ближе всех нам наши родные братья и сестры, но не так уж мало число таких братьев и сестер, которые перестают общаться друг с другом, став взрослыми. Что это — поломка генов? И как тогда быть с ситуацией, когда друзья оказываются нам ближе, чем самые близкие кровные родственники? Какой генетический смысл в том, что я, скажем, забочусь о ребенке моей близкой подруги? Почему я любовно ухаживаю за пасынком или падчерицей, вместо того чтобы бросаться на всех встречных плодовитых женщин?

Перелом наступил в 1990-е годы, как раз в то время, когда эволюционная психология, вдохновленная идеями Гамильтона и Доукинса, находилась в зените славы. Многие биологи, недовольные таким положением дел, усиленно искали новых объяснений. Ученым было ясно, что сложный процесс эволюции невозможно объяснить только генами, ибо они отнюдь не обладают теми волшебными свойствами, каковые им приписывались. Гены не являются ни чертежом, ни планом построения организма, а всего лишь интересным ресурсом его нормального развития.

Специалист по эволюционной биологии, Рихард Лeвонтин, один из основных критиков Доукинса, приводит для подтверждения своей правоты следующий гипотетический пример: в мешке находятся несколько миллионов пшеничных зерен. Половину их крестьянин высевает на плодородное, хорошо удобренное, орошаемое и заботливо вспаханное поле. Вторую половину зерен крестьянин высевает на скудную, неплодородную почву. Как будут развиваться пшеничные зерна? На плодородном поле растения пшеницы будут отличаться своими размерами. Это нормально, потому что, несмотря на одинаковые для всех зерен условия, генетически эти растения не идентичны. Одни из них «сами по себе» лучше, чем другие. Интересно, а как выглядят растения пшеницы на другом, плохом и скудном поле? Там точно такая же картина: одни растения мощнее и больше, чем другие. И здесь причину надо искать в генах. Если сравнить урожай на первом и на втором поле в целом, то можно заметить, что пшеница на первом поле крепче и лучше, чем на втором. На первом поле разница между индивидуальными растениями на сто процентов определяется генетически, и на втором поле разница между индивидуальными растениями на сто процентов определяется генетически. Но это отнюдь не означает, что генетически определяется разница между полями номер один и номер два!

Этот пример показывает, что рост и развитие живого существа зависит не от одних только генов. Выживание и формирование организма обеспечивается на множестве уровней. Не меньше генов важны: индивид, условия среды, меняющиеся от вида к виду, а также социальная группа, членом которой является живое существо. При этом гены остаются «носителями данных», и эти носители из поколения в поколение передают свойства и признаки индивидов. Но гены не являются ни единственными пусковыми реле, ни решающим критерием процесса эволюции. Волшебство гена значительно поблекло. Не менее важна, как выяснилось, — «арена», на которой развертывается эволюция — аналог плодородного или тощего поля.

Такой ареной представляется жизненное пространство вида, а также социальная среда. В одних случаях решающее значение имеет группа, в других — родственники, а иногда это может быть группа, которая по случайности делит с другой группой одну среду обитания. Два миллиона лет назад в Южной Америке водились страшные птицы — мононикусы, похожие на страусов длинноногие хищные птицы, занимавшие верхний ярус пищевой пирамиды. Когда южноамериканский континент соединился перешейком с северо-американским, оттуда на юг проникли саблезубые тигры. В пампе они стали опасными конкурентами других хищников и начали охотиться и на мононикусов. Поверженные птицы из рода Titanis вскоре вымерли. Как мне думается, к их генам это не имело никакого отношения.