Алексей Лосев - Очерки античного символизма и мифологии

Аналогично рассуждает Платон и о музыке. Он отвергает мелодии плаксивые и печальные (398de), разнеживающие и пиршественные (398с). Нужны только дорийская и фригийская мелодии. «Оставь мне ту, которая могла бы живо подражать голосу и напевам человека мужественного среди военных подвигов и всякой напряженной деятельности, человека, испытавшего неудачу, либо идущего на раны и смерть, или впавшего в какое иное несчастье и во всех этих случаях стройно и настойчиво защищающего свою судьбу. Оставь мне и другую, которая бы опять подражала человеку среди мирной и не напряженной, а произвольной его деятельности, когда он убеждает и просит либо бога посредством молитвы, либо человека посредством наставления и увещания , когда бывает внимателен к прошению, наставлению и убеждениям другого и свою внимательность по силе разумения оправдывает делом, когда он не кичится, но во всем этом поступает благоразумно и мерно и довольствуется случайностями. Эти–то две мелодии напряженности и произвола, людей несчастных и счастливых, благоразумных и мужественных, эти две оставь мне мелодии, наилучшим образом подражающие голосу» (399а—с). Платон против многострунных и сложных инструментов. «Значит, для пользы города тебе остаются лира и цитра… а пастухи в поле будут употреблять свирель» (399d). Есть рецепты и о метрах (399е—401а).

f) До сих пор еще не все окончательно ясно. Ясно, что сущность искусства заключается в подражании. Ясно, что подражание может быть допускаемо только в очень ограниченных размерах: оно должно быть на службе у морали. Но не ясно, есть ли это критика искусства вообще. Не есть ли это просто защита одного стиля искусства против другого, одного вида и направления искусства против другого? Ответом на эти вопросы является знаменитое рассуждение Платона о подражании, предлагаемое им в X книге «Государства».

«Относительно каждого множества, означаемого одним именем, мы обыкновенно берем какой–нибудь отдельный вид (είδος)». Возьмем несколько скамей и столов. Их много. «Но идей–то — относительно этой утвари — две: одна — идея скамьи и одна — стола… И не говорим ли мы обыкновенно, что художник той и другой утвари делает ее, смотря на идею , — тот скамей, этот — столов, которыми мы пользуемся, и прочее таким же образом? Ведь самой идеи–то не производит ни один художник » (596b). Что же делает художник? Есть один художник, «который все делает, что делает каждый из ремесленников». «Тот же самый ремесленник не только в состоянии сделать всякую утварь — он делает и все, произрастающее из земли, он производит и всех животных, и все прочее, и себя. Кроме того, он созидает и землю, и небо, и богов — все работает и на небе, и в Аиде, под землею». Но, далее, «разве не сознаешь, что и сам ты некоторым–то способом можешь сотворить все это?» Способ — «нетрудный, но многократно и скоро выполняемый». «Не угодно ли взять поскорее зеркало и идти с ним всюду: тотчас сотворишь и солнце, и то, что на небе, тотчас и землю — себя, и прочих животных, и утварь, и растения, и все, о чем мы теперь только говорим», причем «это–то будут явления, а не действительно существующие вещи». «К числу таких художников относится, полагаю, и живописец ». «Он не действительно делает, что делает, хотя, например, скамью в некотором–то смысле делает и живописец… но только как явление ». И столяр «делает не вид, который мы назвали сущностью скамьи, а какую–нибудь скамью… Но если делает он не сущность, то делает не сущее , а нечто такое, что только кажется сущим, в самом же деле не существует. Поэтому, кто дело скамейного мастера или какого–нибудь другого ремесленника назвал бы делом вполне сущим, тот говорил бы, должно быть, неправду» (596b—597а).

Итак, «не троякая ли какая–то бывает скамья: одна — существующая в природе, которую, можно сказать, думаю, сотворил бог… одна опять, которую построил плотник… и, наконец, одна , которую нарисовал живописец … Стало быть, живописец, скамейный мастер, бог — три предстоятеля над тремя видами скамей… Бог–то, либо потому, что не хотел, либо по какой необходимости, чтобы в природе сотворена была не больше как одна скамья, так и сотворил одну и единственную скамью, а две или более таких насаждены богом не были и не будут… И это потому… что если бы он сотворил их две по одной, то опять явилась бы одна, которой вид имели бы обе они , и сущая скамья была бы та одна, а не эти две… С этою–то мыслью, думаю, бог, желая поистине быть творцом действительно сущей, а не какой–нибудь скамьи и не каким–нибудь скамейным мастером, родил ее в природе одну… Так хочешь ли, мы назовем его насадителем этого или подобным ему именем?.. А плотника, стало быть, не назовем ли художником скамьи? Да. Неужели и живописцу не дадим имени ее художника и творца? Ни в каком случае … Мне кажется, самое приличное ему название будет подражатель тому, что те производят… Стало быть, ты называешь его подражателем третьего рождения после природы?.. Следовательно, то же самое будет и творец трагедии: это — подражатель , занимающий третью степень после царя истины, как и все другие подражатели» (597b—е).

Эта теория чистой фиктивности искусства прямолинейно развивается дальше. Живопись изображает вещь с какой–нибудь одной стороны, а не со всех. Значит, она изображает ее не как она есть, но как она является и кажется. Значит, и в этом смысле «искусство подражания далеко от истины» (598а—d). «Добрый поэт, если хочет прекрасно делать, что он делает, необходимо должен знать дело, а иначе он не в состоянии будет совершить его». Если поэт только изображает какую–нибудь вещь, а сам сделать ее не может, то это только значит, что он водится представлением , а не сущим. «Ведь кто, мне кажется, в самом деле был бы знатоком того, чему подражает, тот гораздо скорее занялся бы самыми делами, чем подражанием , и постарался бы на память оставить много собственных прекрасных дел, тот направил бы свою ревность к тому, чтобы более быть прославляемым, чем прославлять» (598е—599b). Таким образом, никакое искусство не может сравниться с жизнью и с творчеством реальных вещей . Гораздо лучше быть самому врачом, чем изображать его в поэзии. Платон спрашивает о Гомере и других поэтах: «Был ли кто–нибудь из них врачом, а не подражателем только врачебных слов? Кого какой–нибудь древний или новый поэт, по рассказам, сделал здоровым, подобно тому, как вылечивал Асклепий? Или каких оставил он учеников врачебной науки, как этот оставил детей?» «Не будем делать им вопросов и применительно к другим искусствам. Пройдем это молчанием. Но как скоро Гомер решился говорить о делах величайших и прекраснейших, о войнах и военачальниках, об устройстве городов и воспитании людей, то справедливо будет спросить и поиспытать его: любезный Гомер! Если ты относительно добродетели не третий от истины художник образа, — художник, названный у нас подражателем, — а второй, и можешь знать, какие занятия делают людей лучшими и худшими, частно и публично, то скажи нам, который из городов лучше устроился при твоей помощи, как при помощи Ликурга — Лакедемон или как при помощи многих других — многие великие и малые города? Почитает ли тебя какой–нибудь город добрым своим законодателем, принесшим ему пользу? Италия и Сицилия обязаны Харонду, а тебе — /его?» (599b—е). Нигде Гомер не начальствовал на войне, не участвовал в технике и изобретениях, не создал никакого «гомерического образа жизни» вроде того, который именуется «пифагорейским образом жизни», и т. д. и т. д. (599е—бООе). Итак, «все поэты, начиная с Гомера, суть подражатели образов добродетели и других, которые описываются в их стихотворениях, а истины они не касаются , подобно тому, как мы сейчас говорим о живописце, который, сам не зная сапожного мастерства, рисует сапожника, и рисунок его невеждам, видящим только краски да образы, кажется действительным сапожником» (бООе—601а). Утилитаризм «искусства» формулирован со всей непосредственностью: «Сила, красота и правильность каждой утвари, каждого животного и каждого действия не для иного чего бывает, как для употребления. Не для этой ли цели делается или происходит все?» (60Id). Художник же вовсе не этим интересуется. «Ведь он будет изображать–то то, конечно, имея в виду не знание каждой вещи, — почему она нужна или полезна ; его подражание направится, как видно, к тому, что кажется прекрасным невежественной толпе» (602ab). Вывод окончательный гласит так: «Итак, вэтом, как теперь открывается, мы согласились достаточно, что, т. е., во–первых, подражатель не знает ничего , как должно, чему подражает, и подражание есть какая–то забава, а не серьезное упражнение; во–вторых, все, занимающиеся трагическою поэзией и пишущие ямбами и героическими стихами, суть, сколько можно более, подражатели» (602b).