Алексей Лосев - Очерки античного символизма и мифологии

Сначала о понимании сущности платонизма. Во–первых, Лосев резко оспаривает распространенное и часто господствовавшее понимание платонизма как принципиального дуализма , разделяющего две противопоставленные субстанции: идеи и материю. Если миновать многочисленные тонкости и нюансы, связанные с лосевским различением субстанциального и энергийного тождества между двумя мирами, то для Лосева платонизм, напротив, есть принципиальный монизм, точнее — субстанциальный монизм. Идея и материя в платонизме — это разные уровни (ступени, формы и т. д.) одного и того же бытия, одной и. той же субстанции (см. с. 869). Когда, следовательно, говорят, что. скажем, исихазм никак не совместим с платонизмом вследствие якобы дуализма последнего и что эта несовместимость есть «прочный вывод» православного богословия [882], то для Лосева это не может быть ничем, кроме печального недоразумения, вызванного неадекватным пониманием сущности платонизма.

Во–вторых, Лосев настаивает на понимании платонизма не столько как гносеологической техники, что достаточно распространено в новоевропейской философии, сколько как самой непосредственной онтологии. Платоновскую идею, которая для Лосева есть лик, символ и миф (см. с. 232 — 237), он предлагает рассматривать не как некоторую форму данности «предмета» в созерцающем уме, т. е. не как нечто, прямо зависящее в том числе и от этого ума, но как форму самого бытия, самого «предмета», в конечном счете как сам «предмет». Когда, следовательно, специалисты по античности, близкие к лосевскому монистическому толкованию платонизма, распространяют платонические выводы почти исключительно на внутреннее строение субъекта, так что сама идея становится как бы нашим «глубинным» Я [883], то для Лосева это тоже не совсем точно, так как снижает идею, умаляя ее объективный статус. Монизм и онтологич–ность — вот две интересующие нас здесь составляющие лосевской интерпретации сущности платонизма.

Теперь об «адресе» платонической диалектики в христианской онтологии. Подавляющее большинство философов, особенно Нового времени, прибегают к ней непосредственно при решении проблем соотношения Бога и теарного мира , если, конечно, вообще склонны применять платонические методы. Естественно при этом, что те, кто понимает платонизм монистически, получают основания обвинять сторонников такого «адреса» платонизма в язычестве, ибо, с их монистической точки зрения, здесь неизбежно нарушается дуалистическая граница между Богом и тварным миром (напомним, что Лосев и сам именно в этом направлении критиковал католичество и протестантство). Те же, кто понимает платонизм дуалистически, будут упрекать такое применение платонизма в возрождении гностической ереси, в том, что платонизм, помещенный между Богом и миром, лишает материю всякой ценности, снижая ее до прямого и исходного зла. Выше мы уже говорили о лосевской позиции в вопросе о необходимой, с его точки зрения, степени оправдания материи и о лишних шагах, сделанных в этом направлении русской философией. Понятно, что сторонники максимального оправдания материи должны были негативно отнестись к дуалистически понимаемому платонизму. Так и происходило. Когда, например, Бердяев стремится сакрально обосновать свободу человеческого творчества (что требует достаточно высокой степени оправдания материи), понимая при этом платонизм как сугубо дуалистическую доктрину, то он самым естественным образом становится принципиальным противником христианского платонизма, который, с его точки зрения, превращает мировой процесс «в комедию» [884]. И он прав, но только в том случае, если понимать платонизм дуалистически и помещать его при этом между Богом и миром.

Как же решает этот вопрос Лосев? «Адрес» платонизма в христианской онтологии у него иной. В самом платонизме речь, по Лосеву, действительно шла о соотношении, совпадающем с христианской границей между Богом и миром, но применительно к христианской онтологии, утверждает Лосев, платонические соотношения осуществляются не между Богом и миром, но — в чисто божественной сфере, за пределами мира и вне его (см. с. 635). Божественная субстанция, несмотря на наличествующие в ней разделения, монистически едина (т. е. едина в платоническом смысле). Между же Богом и миром сохраняется дуалистическая граница. Материя никогда не станет Богом по субстанции, только — в энергийном, благодатном аспекте, т. е. между Богом и миром нельзя, по Лосеву, установить платонические субстанциальные отношения.

Итак, если исключить все эклектически смешанные версии платонизма, которые искажают саму проблему соотношения платонизма и христианства, то в лосевской концепции можно выделить три главных типа неправомерного и единственный вид правомерного, с его точки зрения, сближения платонизма и христианства. К неправомерным относятся, во–первых, версии, в которых платонизм хотя и помещается в божественную сферу, но мыслится при этом дуалистически (о этом случае, по Лосеву, неизбежно распадение Троицы, внесение дуалистической границы в саму божественную субстанцию и, следовательно, открывается путь к субстанциальному обожению человека и материи вообще). Во втором и третьем неправомерных случаях платонизм сохраняет свой исходный «адрес» и помещается между Богом и миром, что уже само по себе ведет, по Лосеву, к проникновению языческой стихии. При этом платонизм понимается либо дуалистически, что ведет к разным вариантам агностицизма и ко всем связанным с ним философским направлениям, либо монистически, что чревато языческим пантеизмом. Правомерно, по Лосеву, только то сближение платонизма и христианства, которое мыслит «адрес» платонизма в божественной сфере и при этом толкует его монистически.

Как видим, лосевская мысль в своей стратегической стороне поддается четкому изложению; она непротиворечива и упорядоченна. Здесь нет места интеллектуально–аксиологическим столкновениям. Другое дело, что можно не соглашаться с тем или иным лосевским пониманием, например, того же платонизма, но это уже совершенно иная тема.

Амбивалентность лосевского отношения к платонизму сказывается и в его понимании проблемы трагичности философии. Философия сама по себе, как и гениальный ум, недостаточна, по Лосеву, для того, чтобы претендовать на самую жизнь. Чтобы вобрать в себя жизнь и затем проникнуть в нее саму, чтобы, с другой стороны, перейти в область сверхчеловеческого и даже чтобы удержаться на уже достигнутой высоте и избежать ведущих в бездну субъективизма соблазнов, необходимо опираться па неоспоримо данную Истину. Необходимо Откровение. Вслед за Вл. Соловьевым и Ε. Н. Трубецким Лосев объясняет немощь и падение «божественного» Платона, т. с. его жесткие социально–политические утопии, недостаточностью одной только силы ума, гения и нравственной волн (ВС 165—166). Более того, в своей работе «Платоновский объективный идеализм и его трагическая судьба» Лосев стремится придать этому трагизму, как он сам определил в более поздней работе, «всемирное философско–историческое значение» (ВС 166). Платонизм без Откровения, во всяком случае в социальной философии, — это прямой путь к философскому самоубийству, что и постигло, по Лосеву, Платона [885].