Евгений Богат - Урок

Но не наваждение ли это, не дурной сон?! Умереть из-за неудачи на экзамене, даже на двух, на трех?! Соверши резкий шаг в сторону, разруби узел, начни сначала и жизнь, и самоосуществление! Молодой, сильный, талантливый… Живи. Сколько выходов, сколько решений, сколько вариантов! Ведь он мог после рокового этого завала с разными почерками забрать документы из мединститута и уехать совсем из этого города — на БАМ, на какую-нибудь стройку, на Север, на Дальний Восток, работать там — ну, хотя бы оформителем в Доме культуры, ведь он был художником, — или «обыкновенным» рабочим — все мои собеседники отмечали, что физически он был сильным. И писать там стихи, рисовать, читать книги, искать себя и в конце концов найти. Ирина была бы далеко… Пиши письма, завоевывай или, если не хочешь ни на день расставаться, забирай документы из этого набившего оскомину мединститута и уезжай в тот город, где живет и работает она. А потом с нею уезжай куда-нибудь далеко от места первой жизненной неудачи. Перед тобой вся жизнь, вся земля. Ведь было ему только двадцать лет.

Но… Неординарная личность не сумела совершить неординарного выбора в жизни . В этом психологическая суть трагедии. Я думаю, что надо воспитывать сейчас в людях, особенно молодых, это умение — совершить неожиданный шаг, когда, казалось бы, судьба рушится. Чтобы вовремя было совершено внутреннее открытие: я могу начать жизнь сначала.

Чаще всего в ситуации, из которых надо решительно выйти, попадают люди наиболее чувствительные, уязвимые, с наиболее развитыми (и даже переразвитыми) психологическими структурами, попадают люди, для которых совершить решительный шаг особенно трудно. К ним надо бережно относиться. Но и сами они должны бережно относиться к себе. Надо понимать их ценность. Но и они должны понимать собственную ценность. Надо их оберегать. Но и их самих надо учить и духовно-нравственному, и даже физическому самосохранению.

Андрей Адамович. …Чем больше я думаю, тем меньше понимаю, почему он ушел из жизни. Вот и психолог из службы самоубийств с нами беседовала, и сами мы говорили между собой. Если бы можно было с Валерием поговорить! Я листал его тетради, в которых записаны лекции первого курса, там есть несколько строк, не имеющих отношения к медицине, — это строки, где он писал о себе. Например: «Я вижу, как живут люди, и меня такая перспектива не устраивает. Чересчур все серо в жизни, в нашей жизни. И чем дальше, тем больше эта серость окутывает».

Объясняет ли что-нибудь эта запись? По-моему, нет. Кому из нас не хотелось и не хочется, чтобы жизнь была более яркой? А Валерий не только хотел, но и делал ее более яркой. Он украшал ее стихами, рисунками, песнями, игрой на гитаре. Он украшал ее собой, собственной личностью, он что-то излучал… Он боролся с серостью и, мне кажется, все время побеждал ее. Нет, я не могу видеть в этой записи объяснения.

Или он пишет: «Жизнь без цели — это не жизнь». Но разве цель только в том, чтобы быть врачом, инженером или архитектором? Он же сам говорил часто: цель в том, чтобы быть человеком. Он учил нас этому. Да, учил. Он был в известной степени нашим учителем. И мы ему верили. Он больше читал, больше думал, больше умел… И для нас он был настоящим человеком. А не нравится медицина, попытайся стать художником, писателем, моя мать в сорок лет начала рисовать и сейчас выставляется в Москве. Нет, и эта запись ничего не объясняет.

Или он пишет: «В восемнадцать лет я вынес гораздо больше трудностей, чем кто-либо их моих ровесников». По-моему, это чисто детская гипербола. Он рос в семье, где его любили, баловали. Сопоставимо ли это с трудностями, которые выпадают на долю иных восемнадцатилетних? Я все время думаю о нем. По виду он был человеком совершенно не замкнутым, открытым, общительным, как говорят, артельным. И в то же время чувствовалось, что у него какой-то собственный мир, куда он никого не пускает. Может, не надеялся, что его поймут? Он все время пробовал себя, все время искал, все время испытывал силы. После первого курса был в стройотряде, занимался в студенческом научном обществе по радиологии, организовывал интересные, веселые вечера, великолепно плавал на байдарках и вообще отлично плавал, играл на гитаре, сочинял стихи, рисовал.

Не могу верить в то, что Валерий хотел умереть. Он хотел совершить что-то такое, что-то такое… чтобы каждый из нас стал самим собой. Это надо додумать до конца, это надо понять, тут какая-то тайна… Это надо понять…

«…В том письме, дорогая Марина Валентиновна, все обрывалось на полуслове — сил не хватало, — поэтому расскажу в этом по порядку, что было дальше. После письма от десятого июня, в котором Валерий сообщал, что, получив тройку, он „доволен, как слон“, от него вестей больше не было, я ходила на почту, ничего не получала и решила, что он полностью поглощен экзаменами. Тридцатого июня я дала ему телеграмму о вылете, но на аэродроме в Домодедове (а от нашего областного города до Москвы два с половиной часа), к моему удивлению, его не было. Я поехала к подруге и говорю ей: „Не понимаю, почему Валерки не было на аэродроме?“ Она мне говорит: „А тебе ничего не известно?“ Я засмеялась и говорю: „А что, разлюбил, что ли?“ Она отвечает: „Он погиб“.

Я поехала к его родителям, и они дали его последнее письмо ко мне. Вот оно.

„Ира, прости меня. Я тебе уже однажды пытался говорить, что сел не в свои сани. Я больше не могу — силы кончились. И не считай меня трусом. Отступать уже поздно… Я люблю тебя! Моя единственная просьба: роди сына, назови его Валерой и вырасти из него настоящего человека! Ради меня. Я люблю тебя. Ты одна у меня осталась, и я не хочу потерять тебя. Прости меня и прощай. Валера. 20. VI (как жаль, что я мало написал тебе сонетов)“.

Отец его, когда мы с его родными шли с кладбища, отстал немного со мной и говорит: „Ира, выполни то, о чем Валера писал, а мы тебе поможем“. Я на него смотрю в изумлении: „Что выполнить?“ — „Сына роди“. Боже мой! Ведь отношения у нас с Валерием были совершенно чистые, платонические, ни разу не поцеловал… Никто не понял, что он писал о сыне вообще, не о нашем сыне, а о том, который у меня, может быть, когда-нибудь будет. И в этом весь Валерий, вся его душа.

Душа, которая не укладывается ни в какие стереотипы.

Я о стереотипах пишу потому, что со мной психолог беседовал из службы самоубийств. Женщина умная и, по-видимому, добрая. Она не хотела мне делать больно, а, наоборот, стремилась помочь мне что-то понять, успокоиться. Она говорила не о вине моей, а о беде и упоминала о двух стереотипах.

Первый: стереотип восприятия. Мне, мол, казалось: передо мной мальчик любопытный, влюбленный, но ему двадцать, а мне двадцать семь и у меня с ним нет будущего. А „мальчиком“ он был необыкновенным, редким, и я из-за „незоркости стереотипа“ (ее выражение) не увидела за „стандартами жизни“ реально существующего, нестандартного Валерия.