Евгений Богат - Урок

…Обычная уличная сценка: девушки разгружают автомашину с кирпичом, кидая его на землю, из-за чего треть кирпича обращается в щебень. Увидел это однажды видный авиаконструктор и тут же подсчитал, что если бы девушки получали заработную плату с каждой тысячи доставленного и уложенного в целости кирпича и так же точно оплачивалась работа шофера, то была бы получена солидная экономия; из этой суммы можно было бы повысить зарплату и работницам, и шоферу, то есть выиграло бы и государство, и девушки. Рассуждение само по себе настолько здравое (если абстрагироваться от того обстоятельства, что девушки, разгружающие руками кирпич, современницы авиаконструктора, чьи самолеты удивляют мир), что оспаривать его может только сумасшедший. Повторяю: само по себе . Так сказать, абстрактно-экономически…

А вот как увидел ту же рядовую уличную сценку поэт.

Авиаконструктора поразил действительно горестный контраст между целехонькими кирпичами в автомашине и безобразным щебнем на земле, и он дал определенные, бесспорно разумные экономические рекомендации, как избежать этого зла в будущем.

Поэта поразил контраст между подвижными, деятельными руками девушек и неподвижными их, как бы не участвующими в труде лицами. Поэт, разумеется, не дает никаких экономических рекомендаций, но тем не менее, желая того или нет, он психологически объясняет, почему кирпич становится щебнем. Девушки безразличны к работе, которую выполняют, может быть, даже она вызывает у них неприязнь.

Эти девушки, сидя у телевизора у себя в общежитии, видели, как выходит в открытый космос Алексей Леонов; их плотно окутывает атмосфера нашего века, окружают удивительные подробности современной жизни. И им не только физически — психологически не легко разгружать кирпич, то есть делать изо дня в день то, что вопиюще не соответствует сегодняшнему уровню техники и организации труда.

Конечно, изменив характер оплаты, чтобы каждый разбитый кирпич вычитал долю копейки, а каждый сохраненный соответственно умножал ее, можно заставить девушек относиться к делу лучше. Но вовлечет ли это в труд их человеческую сущность? Будет ли после бесспорного экономического усовершенствования формироваться в труде их личность? Если нет, то заслуживает ли такой труд наименования подлинно результативного? И не разумнее ли не только с точки зрения нравственных ценностей, но и с точки зрения экономики как можно быстрее избавить девушек от бесперспективного и малопроизводительного труда?

Рискуя показаться донкихотом от публицистики, я все же утверждаю: если бы авиаконструктор не только возмутился тем, что девушки небрежно кидают на землю кирпич, но и ощутил «чувства и наслаждения» этих девушек как «собственное достояние», его ум и его сердце подсказали бы ему более точный, более разумный и человечный вариант…

Дерзаю утверждать, что он перед этой автомашиной с кирпичом думал не страдая.

Да, одну из насущных задач публицистики, особенно философской, я вижу в развенчании рационализма. (Надеюсь, что рабочий из Нерчинска разберется в том, что рационализм к коммунизму не имеет ни малейшего отношения, и сумеет дать соответствующий «философский бой» тому оппоненту, на которого он ссылался в письме ко мне.)

Критику рационализма, конечно, нельзя суживать, ограничивать ударом по результативности, — ведь речь идет о возможном обеднении человеческого мира, человеческой действительности; это бесконечно широкая и бесконечно важная тема. Хотя если понимать результативность широко, как рождение, кристаллизацию, и экономических, и духовных, и нравственных ценностей, то можно и «сузить» разговор!..

Что же такое публицистика сегодня? Чем будет она завтра? Я, разумеется, не могу дать точных и ясных формулировок. В моих ответах «нет» будет соседствовать с «да», «да» будет соседствовать с «нет»…

Это не художественная проза, и в то же время сегодняшняя и тем более завтрашняя публицистика немыслима, по-моему, без ощущения бесконечной сложности человека, человеческих отношений, системы «Человек — Вселенная», то есть без того, что составляет душу всякого подлинного искусства, а художественной прозы в особенности.

Это не философия, и в то же время сегодняшняя и тем более завтрашняя публицистика немыслима без философски серьезного осмысления действительности, без миропонимания, без поисков нового видения человека и жизни, без современной трактовки «вечных» вопросов нравственности.

Это и не социология, конечно, и в то же время чем дальше, тем больше сближается публицистика с социологией, становясь все менее дилетантской в попытках исследовать жизнь современного общества.

Это, само собой разумеется, не научная фантастика, и в то же время законы, по которым та «конструирует будущее», могут и должны обогащать публицистику…

И вот, обобщая и осмысливая многочисленные «нет» и «да», я думаю, что «да» все же существеннее, чем «нет». Публицистика — это и художественная проза, и философия, и социология, и научная фантастика… А разве мало общего у нее с киноискусством?

Странный сплав? Может быть. Но эта странность делает ее, по-моему, особенно близкой и понятной «синтетическому» мышлению современного человека.

В сущности, публицист пишет всю жизнь о том же, о чем и любой из собратьев его по перу, работающий в ином литературном «цехе», — о добре и о зле. Но существует и одно отличие: он пишет о совершенно конкретном добре и совершенно конкретном зле, добиваясь в самой жизни и торжества добра, и уничтожения зла. Он должен заставить сиять человечность в самой действительности, — в этом его ответственная миссия.

И тут стоит рассказать об этическом содержании моего ремесла. Важнейшая его суть: открыть человека и помочь человеку. Думаю, что в документалистике делать нечего писателю или журналисту, которого чисто литературная удача, хорошо написанный очерк или эссе — размышление о добре и зле радует больше, чем живое участие в человеческой судьбе. Яркий судебный очерк читают миллионы. Письма, хождения по инстанциям, ходатайства о пересмотре судебного дела могут быть видны лишь немногим. Но тот, для кого написать важнее, чем совершить , кто от шумного выступления на «полосе» испытывает большее удовлетворение, чем от «тихого» освобождения невинно осужденного, в лучшем варианте — неплохой беллетрист, но не выше.

Публицистика, в отличие от других жанров литературы, — дело непосредственное.