Евгений Богат - Урок

Сейчас сидели в зале двое — я и Марина Владимировна, замполит женской колонии, капитан внутренней службы.

Виктория гибко откинулась, закружилась, мелькая вдруг помертвевшим лицом, и не разрешила себе остановиться, пока не замер меланхолический лепет музыки… Потом убежала переодеваться, а аккомпаниаторша, сидевшая за роялем в сером, отяжелевшем от осенних дождей бушлате, который особенно поражал рядом с бальным нарядом Золушки в первые минуты концерта, стала наигрывать «На заре туманной юности…».

После вальса Шопена Виктория исполнила восточный танец, потом цыганский.

— А когда она с этим выступает, — улыбнулась Марина Владимировна, — в зале топот и рев восторга…

Потом мы пошли за кулисы, и я поблагодарил Викторию за концерт. Она дышала тяжело — в дико-пестром, цыганском — и, опустошенная усталостью, вяло подала мне руку.

А через несколько минут был обеденный час, и я увидел ее в ранних осенних сумерках тоже в сером и тоже отяжелевшем бушлате в толпе заключенных. Она шла с непраздничным, неприязненно-отчужденным лицом, и я почему-то подумал о театральных костюмах, о том, где же она их держит. Там, за кулисами? Или при себе, близ постели, чтобы чувствовать и ночью запах сцены — тот самый, о котором она писала в «исповеди»?

«Я помню себя с шестилетнего возраста. Помню, как с малых лет заинтересовал меня театр, а именно балет. Помню лето и дачу. Мать меня поднимала рано, заставляла надевать тапочки и пунктуально два часа подряд меня тренировала, показывая движения.

Мне нравилось, но я не понимала тогда, почему меня так долго мучают. Мама меня брала в театр. Красивые костюмы, красивые девочки танцевали на сцене. Они были как феи. Театр был для меня как храм. Я полюбила этот храм. Когда спектакль кончался и сцена была убрана, я иногда выходила на середину и, задыхаясь, дышала сценой. Мне нравился этот запах. Я была в те минуты очень счастлива.

Это похоже на то, когда начинается весна и человек вдыхает запах весны, только тогда он и счастлив…»

— Ну вот, — сказала Марина Владимировна, — я рада, что вы увидели, как она танцует. Рада за нее. Она давно хотела показать вам это.

— А мне казалось, что вы хотите показать, как она танцует. Именно вы. Больше, чем она.

— Я тоже хотела… — дождь утих, мы пошли медленнее, — хотела помочь вам, — она улыбнулась, — выследить глубину. Это — «выследить глубину» — не мое, а Достоевского, из «Мертвого дома». Вот чтобы выследить ее, вам и надо было увидеть это. Хотя, конечно, тот ноябрьский вечер после впечатлений сегодняшнего, тоже ноябрьского дня, — она опять улыбнулась, посмотрев на непроницаемо облачное небо, — должен вам показаться какой-то дикой непостижимостью. И это действительно постигнуть не легко — то, что там, тогда, в парке, была она и сегодня, в вальсе Шопена, тоже была она. Один человек, а не два. Один… И она же была девочкой, которая вдыхала запах сцены и замирала от счастья. И она же была… Да что! Им, должно быть, лучше меня помните это судебное дело, наверное, заезжаете в суд и листаете его не реже, чем «исповедь».

Когда в колонии появляются новые заключенные, замполит Марина Владимировна убеждает их иногда сесть, подумать над белым листом бумаги и описать собственную жизнь. Особенно настойчиво убеждает она тех, кому, по ее мнению, полезно разобраться в личном душевном хозяйстве, запущенном до безобразия, или тех, кого сама она хочет испытать на искренность и навык самопонимания. Подобные описания собственной судьбы, переживаний, надежд и падений называет Марина Владимировна «исповедями», и они в самом деле несут на себе печать этого сложного, во многом загадочного литературного жанра, в котором во все века так трудно было отделить истину от вымысла.

Написала «исповедь» и Виктория Тылевич; с первыми строками ее я уже познакомил читателя.

«…С помощью матери я уже выходила на сцену, у меня были маленькие роли в опере „Русалка“ Я играла маленькую русалочку и говорила монолог. Эти маленькие роли я ожидала с ужасом, но уже не могла без них жить; и вот наступил день, когда я стала ученицей хореографического училища. Мама мне в тот день сказала: „Это первый большой шаг в твоей жизни“. Так я стала учиться. Шли дни. Моя первая учительница в хореографическом училище Земфира Павлова дала мне основы балета и технику танца. Каждую весну в нашей школе был выпускной концерт, и одна весна запомнилась мне на всю жизнь, когда мы с концертом поехали в Москву.

Мы вернулись, было уже начало лета. Обычно мы отдыхали два-три месяца. Но и в эти чудные дни я упорно тренировалась. Иногда так хотелось утром поспать! Все девочки вокруг отдыхали, а я должна была заниматься, заниматься без конца.

Мама мне часто говорила: „Пойми, если ты не будешь отдавать сто процентов энергии, отдавать всю себя балету, тогда ты остановишься на месте, тогда тебе лучше из балета уйти“. Когда мама видела, что я на тренировках потею и задыхаюсь, она была очень рада…»

С «исповедью» Виктории я познакомился раньше, чем с нею самой, но у матери ее, Людвиги Генриховны, я к тому времени уже побывал. Тяжким было это посещение… В запущенной, обкуренной комнате с большим тазом посредине лежала больная женщина, у стола понуро сидел ее муж. Она жаловалась на сильную боль в области почек, рассказывая о дочери, то и дело стонала, старалась лечь поудобнее, чтобы меньше страдать, и видеть это было мучительно. Когда-то она действительно была статисткой балета, потом работала в костюмерной, теперь, судя по больничному листу, лежавшему на столе, стала маляром ремонтной базы. Меня это не особенно удивляло: я ведь уже успел побывать в театре, где мне и рассказали, что от нее часто попахивало вином…

В вечер моего посещения и мать Виктории, и отец ее, столяр, сейчас на пенсии, человек, чьи большие руки мастерового вызывали невольное уважение, а угрюмо-беспокойное лицо — жалость, были абсолютно трезвы. Но сам вид, сама атмосфера комнаты — от разбросанных там и сям окурков до странных отношений двух старых людей (малейшая попытка с его стороны что-то рассказать вызывала у нее жест, повелевающий умолкнуть), от каких-то пожухлых театральных фотографий на обшарпанных стенах до угасающего артистизма в жестах и речи бывшей балерины — повествовали о том, чем было в этой жизни вино и чем могла бы стать без него жизнь.

Мне рассказывали о Виктории, о том роковом дне, когда Людвига Генриховна, почувствовав, что навсегда теряет дочь, замкнула дом, встала на пороге, решительно заявила, что не пустит ее больше к ним, и та выпрыгнула и окно с высокого второго этажа и лежала на мостовой с разбитыми ногами — ее девочка, которой лучшие педагоги училища обещали замечательную будущность в балете…