Евгений Богат - Урок

Нейрофизиолог(мужчина 75 лет). Я хочу рассказать вам о крысах… Чтобы установить, испытывают ли крысы способность к сопереживанию, был поставлен эксперимент: крыса наваливалась на рычажок иначе она не могла получить подкормку — и вызывала тем самым посредством рычажка у другой крысы острую физическую боль, видела, как та корчится в муках. И вот эксперимент установил: можно крыс разделить на три категории. Первая, самая большая, видя страдания сородичей, быстро отказывалась от лакомства, не хотела получать его подобной ценой. Вторая делала то же после перемены ролей, то есть когда самое лакомку ставили в положение существа, испытывающего боль оттого, что ее сородич получает удовольствие. И, наконец, третья, самая ничтожная часть даже после перемены ролей не отказывалась от подкормки. Экспериментаторы рассматривали это как резкое отклонение от нормы. Даже у крыс жестокость патология. Все живое наделено даром сочувствия, сопереживания. Тех, у кого этот дар отсутствует, надо лечить. Повторяю, лечить. Я хочу рассказать вам о крысах…

С чисто познавательной целью автор настоящего повествования познакомил читателей с рядом точек зрения ученых на жестокость, но это не означает, что он их разделяет.

«…Повреждения у Киры П. в виде ушибов головы с сотрясением головного мозга и кровоподтеков в области обоих глаз могли возникнуть в указанное время от воздействия твердых, тупых…»

«…Как показывала Кира П., во время избиения за этим наблюдали человек десять неизвестных ей людей».

Эти «десять неизвестных» мелькают в материалах судебного дела несколько раз. Они сопровождали Викторию, Наташу и Милочку в тот ноябрьский вечер, они наблюдали за их действиями, укрывая, заслоняя живой стеной. Ни до, ни во время судебного разбирательства эти таинственные «десять неизвестных» известности не получили, за исключением Альбертика, безвольного, длинноволосого, женственно-восторженного поклонника «нового матриархата». И в колонии, когда я заговаривал с Викторией и с Наташей о «десяти», они бормотали почти невнятно о том, что то были люди посторонние, им действительно неизвестные. Мол, мы действовали на подмостках, а те, расположившись в зале, наблюдали за нами… Но «зал»-то был ведь мокрым, холодным осенним парком или вечерней угрюмой, безлюдной улицей, и действие «на подмостках» мало было похоже на милую потешность кукольного театра. Нет, не верилось в посторонних. Я досадовал, что при расследовании дела, осуществленного вообще добросовестно и достаточно дотошно, это обстоятельство осталось нерасшифрованным, ускользнуло… И порой, забредая в кафе или на танцевальные вечера или попросту шатаясь по улицам, ловил себя на том, что пытаюсь найти, узнать этих «десять».

В подобные минуты я сам себе казался травматологом, который настолько сосредоточен на исследовании структур «переломов» и особенностей шоковых состояний, что уже не в силах отвлечься и различать вокруг нормальную, без ущерба, жизнь, и лишь потом отчетливо понял: именно эту нормальную жизнь и надо увидеть в разнообразии ее и полноте, чтобы суметь по-настоящему и осмыслить, устранить патологию.

А пока я вглядывался в лица молодых людей, которые могли быть, по-моему, теми «неизвестными»: в женственно-, безвольные или пародийно-аскетические лица юношей и в сомнамбулически-сонные или иронические, с каплей хмеля лица девушек.

В поисках «десяти неизвестных» я не забывал и об одиннадцатом человеке — о художнике, хозяине «острова обратного времени», где бывали не раз Виктория и Наташа. Не утомляя читателя подробностями, сообщу лишь, что этот «остров» я нашел и познакомился с «островитянином».

Если попытаться определить односложно самое замечательное в его облике, то, пожалуй, этим определением будет потертость. Слово это касательно не вещи, а человека ввел в литературу, по-моему, Достоевский, и тут оно мне показалось более чем уместным, хотя и шла у Достоевского речь не о потаенной сути, а о потертости видимой, облик же моего собеседника отличался современной — с отливом и художественность — респектабельностью. И при этом потертость была ощутима, как чувствуется она явственно при тщательном ощупывании вещи, отлично реставрированной, но, увы, с неустранимой изношенностью в невидимых местах.

Он, конечно, не помнил ни Виктории, ни Наташи, но я и не собирался осуществлять дополнительное расследование, устанавливать степень чьей-то вины, я был не частным детективом, не судьей и хотел лишь одного — понять «переломы» до последних микроструктур.

— Почему вашу мастерскую называют «островом обратного времени»?

Мне хотелось услышать объяснение — от него самого. На стенах висело несколько, видимо, с умыслом отобранных репродукций с картин и рисунков Пикассо — человеческие лица, распадающиеся на геометрические фигуры, — и он подвел меня к ним.

— Извините за банальность, но для ясности начну с нее. Вам, разумеется, известно: многие открытия науки и философии до того, как стать формулами и системами, были художественными озарениями. Это относится и к идее обратного времени. Норберт Винер заметил однажды, что возможны существа в иных, фантастических… — он небрежно взмахнул рукой, — мирах, для которых время течет в обратном направлении, и сообщение между нами и ими невозможно. Если бы они рисовали лицо, нам это показалось бы катастрофой, гибелью лица, его распадом… — Он говорил удивительно «складно», точно повторяя заученное наизусть. — А если бы мы рисовали лицо, это им показалось бы распадом и гибелью. Любопытно, не так ли? Но самое любопытное в том, что до Винера лет за двадцать это показал Пикассо. — Он торжествующе улыбнулся и неожиданно буднично добавил — Сейчас будет кофе. Вам покрепче?

— И вы решили… — вернул я его к интересовавшей меня теме за чашкой кофе.

— Я решил, — ответил он охотно, — поставить мысленный эксперимент: люди, перешагнув порог мастерской, должны вообразить: они те самые существа, открытые Пикассо или Винером — не важно! — для которых время идет в обратном по отношению к нашему лучшему из миров направлении.

— Зачем? — допытывался я.

— Что зачем? — не понял он.

— Зачем вам нужен этот эксперимент?

— А вы, — улыбнулся он, чуть помолчав, подумав, — человек, видимо, малосовременный. Мы живем в век экспериментов, открывающих, — он подумал опять, — новые стороны действительности.

— И что же вам удалось открыть?

— Мне удалось открыть, — посмотрел он твердо мне в лицо, — что это не фантастика, время может течь в обратном направлении.

— Оно действительно течет в обратном направлении, — согласился я с ним, — когда разрушают не лица на рисунках, а нравственные ценности в самой жизни.