Евгений Богат - Урок

Ничуть не поколеблена и известная формула Сергея Владимировича Образцова: тот, кто не любит животных, не может по-настоящему любить и людей. Не надо лишь делать из собак и кошек респектабельную утеху и поклоняться животным в ущерб любви к человеку — чувству более трудному и хлопотному.

Стереотипы и разрушены, и не разрушены — и зависимости от понимания их. Одно абсолютно ясно — надо осторожно и вдумчиво ими пользоваться, соизмеряя любую из старых формул с вечно меняющейся жизнью.

Осипова. Односторонне развитая личность, даже если речь идет об очень высоком интеллектуально-профессиональном развитии, нередко становится жестокой. Об этом я тоже думала при разборе данного дела.

Недавно я узнал, что верю в бога.

Это доказал с помощью быстродействующей электронной машины инженер В. Уваров. Он поручил ЭВМ определить наиболее часто употребляемые в моих книгах термины, и машина выдала точную информацию: «сострадание» (233 раза), «удивление» (145 раз), «сопереживание» (84 раза), «восхищение» (70 раз), «волнение» (25 раз). Далее умная машина непреложно установила, что автор часто употребляет термины «чудо», «святыня», «кощунство», и все это дало основание инженеру Уварову для вывода: «Вы верите в бога, хотя и скрываете это».

Существование вне религии нравственности, обнимающей и чудо, и восхищение, и сострадание, и сопереживание, кажется властелину быстродействующей вычислительной машины невозможным.

Не исключено, что я отнесся бы к «системе доказательств» моей религиозности как к занятному курьезу, если бы письмо Уварова не совпало с письмами, которые я получал после опубликования судебного очерка «Урок», где эти же самые «термины» мелькали то и дело.

Строки из писем.

«Мы справедливо критикуем абстрактный гуманизм, но порой забываем, что в основе коммунистического гуманизма лежит немеркнущая человечность, уважение к достоинству личности.»

«Что нужно делать, чтобы чувства сострадания, справедливости, добра вошли в человека с детства, чтобы он с самых ранних лет вобрал навсегда в сердце общечеловеческие заповеди: „Не убий“, „Не укради“?»

«…Чувства сопереживания, сострадания, гуманности должны воспитывать атмосфера семьи, нравственный микроклимат, который царит в ней. Должны воспитывать не нравоучительные речи, а поступки, поведение, отношение к людям, событиям, то есть то незримое, что делает семью семьей, дом домом. В семье должна царить атмосфера благоговения перед всем святым, что есть в жизни: перед Родиной, перед памятью о погибших на войне и вообще перед памятью о тех, кто жил красиво до нас.»

«Нам в школе (и мальчикам, и девочкам одинаково) говорили: „Вы должны быть решительными, мужественными, сильными“, но никто девчонкам не говорил: „Ты должна быть доброй, терпеливой, ласковой, жалеть слабого и помогать ближнему“. Помню, в десятом классе на вопрос, кем бы ты хотела стать, никто из девочек не ответил: „Хорошей мамой“. И лишь сейчас, родив ребенка, я поняла, как это непросто — быть хорошей мамой.»

«Доброта, сострадание, нравственная цельность — не только чисто этические, но и социальные, даже, если хотите, государственные ценности. Чем больше добрых, высоконравственных людей в государстве, тем оно могущественнее во всех отношениях.»

Не располагая вычислительной техникой, я доморощенным методом подсчитал, что в тысяче писем, полученных редакцией после опубликования «Урока», наиболее употребляемый термин — «доброта». Он встречается более трех тысяч раз. О доброте пишут доктора наук и домашние хозяйки, школьники и ветераны труда, геологи и колхозники, токари и летчики-испытатели, о доброте пишут люди всех возрастов, всех поколений, всех слоев нашего общества. Они пишут о доброте как неотъемлемом свойстве человека, строящего коммунизм.

И, утверждая доброту, то есть гуманное отношение к человеку, понимание ценности человеческой жизни и человеческой личности как норму коммунистической нравственности, они рассуждают и о том, что этой нравственности глубоко враждебно, — о жестокости.

Читатели пишут о случаях жестокости, удивляясь, негодуя, отвергая…

«…Вечером мы с мужем пошли в парк, расположенный в одном из красивых уголков нашего города, и увидели на пустынной аллее нечто страшное: несколько шестнадцатилетних подростков избивали лежащего на земле человека, они его топтали, они его, лежащего уже неподвижно, растаптывали! Не помня себя, я кинулась к ним, закричала: „Лучше бейте меня!“ Они растерялись от этой неожиданности, оставили жертву в покое, окружили меня и подошедшего мужа, молча смотрели, возможно, подсчитали в уме, что обоим нам уже за сто пятьдесят, и хмуро удалились. Один из них, уходя, назвал нас… баптистами! Не время и не место было растолковывать ему, что мы с мужем убежденные атеисты с юных лет. Оба участвовали в революции, воевали…»

Тридцатилетний рабочий Челябинского тракторного завода вышел в новогоднюю ночь из дому в облачении деда-мороза. Ему повстречались трое мальчиков и три девочки, пьяные, в возрасте четырнадцати-шестнадцати лет. «Поздно, дети, идите спать», — обратился к ним дед-мороз. Им это не понравилось, они навалились, подарков не обнаружили — и деда-мороза не стало. Когда их арестовали, они не говорили «дед-мороз». Они говорили «мужчина». И то, что для них деда-мороза не существовало, не менее, пожалуй, страшно, чем то, что они убили человека. А если быть совершенно точным, то они и убили именно потому, что не было для них деда-мороза — не было чуда…

«…Атеисту, — полемизирует далее с моими сочинениями В. Уваров, — иконы не даруют даже эстетического наслаждения. Ценность иконы, любая, даже чисто эстетическая, воспринимается лишь верующим в бога. Любое отношение к любой иконе некощунственно, тем более и слово это также поповское… „Человек не может жить без святынь“, — пишете вы в одной из ваших статей. Давайте добавим — верующий человек. Вызывает возражение и ваша формула „неблагоговейное отношение к святыням“. Поймите, это крик души человека, глубоко верующего в бога, в богов! Для меня, воинствующего атеиста, все это неприемлемо».

Мне захотелось написать инженеру Уварову, что он, по существу, усиливает, утверждает религию, даруя ей монополию на то, без чего человеческая жизнь бедна. Он забывает о великой творческой цели подлинного атеизма рождении безрелигиозной нравственности, нравственности коммунистической, наследующей все лучшее, что содержит-си в этическом опыте человечества.

Мне кажется, что нет ничего более враждебного атеизму, чем фанатизм, не обладающий созидательной силой, — тем более фанатизм машинопоклонника: ведь для инженера Уварова и разум не больше чем хорошая, быстродействующая машина (впрочем, он и является ею, метафизически оторванный от чувства, от нравственного суждения, от моральной оценки). Сегодня мало отвергать бога. Важно — во имя чего?!