Евгений Богат - Бессмертны ли злые волшебники

(Михаил Михайлович Пришвин рассказал однажды, как весной во время большого половодья увидел на льдине, быстро плывущей по реке… мышь. Серые бусинки ее были широко раскрыты, она озиралась беспомощно, а льдину быстро несло, заливало водой. И Пришвин, всматриваясь с тем глубоким чувством, которое он сам называл «родственным вниманием», в эту несчастную уплывающую мышь, запоминая ее до мельчайших подробностей, вдруг с болью подумал, что уже никогда, ни через сто, ни через тысячу, ни через сто тысяч лет в мире не будет мыши такой точно, как эта. То была боль человека, остро понимающего ценность жизни и в большом, и в малом, и в архималом, боль, насыщенная, по-моему, несмотря на личную мою антипатию к мышам, великой этической красотой.)

Я все время писал о трудеузнавания человека. Но это и радость. А точнее — труд радостный. Да, ступени узнавания бывают не только высокими, но и опасными: иногда разочаровываешься в людях. Но несравненно чаще ожидают нас открытия, углубляющие радостное удивление человеком. Мы начинаем чувствовать все явственнее новые человеческие силы и старую, как рисунки бизонов на стенах доисторических пещер, вечную человеческую красоту.

— Возможно! — воскликнет иной читатель. — Но я хочу сам пережить радость этих открытий. Не вы ли обещали посвятить нас в технологию труда узнавания, в «тайны ремесла»?

Нет, нет, я не обещал, я только задал вопрос, существует ли такая, условно говоря, технология, такие тайны? Они существуют, но учить им было бы, по-моему, шарлатанством, как учить, скажем, писать стихи. Можно лишь говорить о том, как сам пишешь. В этой книге я постарался рассказать, как узнавал людей и как это узнавание делало меня нравственно все богаче.

Если все же говорить о «тайнах ремесла», то основополагающая тайна — любовь к человеку. Не сатинская — горьковская. Не только к Человеку, но и к человеку. Ощущение в самом обыкновенном, будто бы ничем не замечательном, «многогрешном», как определил бы насмешливо-любовно Алексей Максимович, попутчике великой и радостной загадки бытия.

Ничего не может быть плодотворнееизумления человеческой силой и человеческой красотой, которое рождается при решении этой загадки. Не нужно думать, что оно удел только больших мыслителей и художников, зерна этого изумления в любой человеческой душе.

Я уже писал, что все мы становимся художниками, когда любим.

Но… кого из юношей и девушек не потрясала во все века горькая лермонтовская истина: «Вечно любить невозможно»! И может быть, никогда еще не казалась она столь раняще-острой, как в наш «атомный» век.

После опубликования в журнале «Ахилла и черепахи» я получил несколько писем от молодых читателей. Они писали о том, что сами думают о любви, о человеческих отношениях.

Надежда Садыкина из Ярославля размышляет в письме над теми страницами «Ахилла и черепахи», которые повествуют о матери Марии, о ее великой любви к Блоку, о том, могут ли быть человеческие отношения долговечнее человеческой жизни.

«На свете, видимо, много людей, любящих Блока, — пишет она. — Я к ним отношусь. Видите ли, в моей семье безразличны к поэзии, вернее, к собственно стихам. И Блока я стала читать, когда мне было уже 15 лет. Тогда же я стала по-настоящему слушать и понимать симфоническую музыку. Это был хороший год. С Блоком я с тех пор не расстаюсь, вожу с собой томик стихов и ни на день не решаюсь убрать его со стола.

Теперь я хочу с вами чуть-чуть поспорить о человеческих отношениях. Нельзя, по-моему, так безоговорочно утверждать ни кратковременность, ни вечность человеческих отношений. Человека, написавшего такие непостижимо-прекрасные строки, какие написал Блок, мы любим всю жизнь и можем любить сто жизней. А в нем, видимо, было что-то, что разрушало его чувства. И если бы этого не было, он был бы совсем другим человеком и поэтом. Видимо, он любил не вообще людей, а что-то в них, что разрушалось. Не знаю. Но это одна из его трагедий…»

Письмо Н. Садыкиной — глубокое и, по-моему, очень целомудренное, многое в нем недосказано, и догадываешься об этом многом с волнением.

Она думает о том, почему стареют человеческие отношения? Почему: любит человек, и кажется, никогда это не кончится, так могущественно, а потом… куда уходит любовь? А если действительно иногда: отношения долговечнее человеческой жизни, — тоже почему?

В вопросах этих что-то детское: не наивность, а — беззащитность. Вот: Блок. Что разрушало, делало «невечными» его чувства?

Даже Блок. Чистый, высокий, бескорыстный…

Хорошо. Подумаем о Блоке. Вам кажется, его можно «любить сто жизней», но разве не он, не Блок, написал в двадцать восемь лет:

Обращены эти стихи к жене. «Не знаю, где приют своей гордыне ты, гордая, ты, нежная, нашла».

Она родила сына. Когда мальчик умер, Блок отмечал в дневниках годовщины его рождения — с глубоким состраданием к женщине, которую любил с дней юности.

Он любил ее с той всепобеждающей человечностью, которой уже ничего не страшно. Даже то, что, казалось бы, может убить любовь. Строки в его дневниках о жене, по-моему, самое печальное и высокое, что писал когда-либо мужчина о женщине. Читая их, понимаешь, что такое одиночество и что такое верность.

Истину о человеке, тем более большом и сложном, как Блок (да и любом, наверное), нужно исследовать терпеливо. И когда эта истина тебя коснется, с особой остротой ощущаешь то целомудренное, прекрасное и ранимое, что живет в человеке. Постаревший, тридцатидвухлетний, он ночью писал о ней в дневнике: «Милая моя спит… Спи, милая, голубушка, если бы я мог тебе помочь». Она была за стеной. «Господь с тобой, милая. Спи».

«Согласна, — ответите, возможно, вы мне, — истина о Блоке сложнее, чем мне казалось, но разве это что-то меняет, разве не уходит любовь?!»

Да. Да.

Французский писатель Жюль Ренар в маленькой чудесной новелле рассказал о ночи. Он писал:

«Ночь снашивается от употребления.

Она снашивается не сверху, не в звездах. Она снашивается, как платье, которое волочится по земле, между булыжниками и деревьями, уходя в глубь мрачных пещер и сырых подземелий».

Так же снашиваются, наверное, и человеческие отношения. Нет! — я не зову оторваться от земли, чтобы «в звездах» попытаться сохранить крепость человеческих отношений. Я испытываю давно завистливую нежность к людям, которым удается звезды заставить опуститься на землю, чтобы ночь перестала «снашиваться».

Я пишу с нарастающим чувством тревоги: мне кажется, что вот, почти закончив книгу, я еще не передал читателю самого существенного. Я понимаю: может быть, нужно только несколько строк, чтобы этовошло в книгу, но вот же не выходят они из-под пера.