Фредерик Коплстон - История средневековой философии

Таким образом, Марсилий находит решение волновавшей его проблемы - восстановления и сохранения мира - в аристотелевской идее автономного государства, истолковывая ее как предполагакицую подчинение церкви государству. Его мысль может поразить нас своей излишней наивностью: Ведь мы едва ли станем думать, что подчинение церкви государству каким-то образом окажется гарантией мира.

В этом отношении Марсилий выказывает свою поглощенность определенными конкретными проблемами. Вместе с тем развитие им аристотелевского компонента средневековой политической теории, подрывающее или разрушающее другой ее компонент - утверждение независимости духовной власти, - более существенно и важно[ 522].

Преследуя свою главную цель, Марсилий развивает философию права в направлении, отличном от направления мысли, скажем, Фомы Аквинского. В мысли Аквината, как мы видели, разные типы закона тесно связаны друг с другом.

Ведь положительный закон государства основывается на естественном нравственном законе, тогда как естественный закон есть выражение вечного закона, предустановленного Богом, который является предельным источником всякого закона. Однако Марсилий склонен отделять человеческий положительный закон, т. е. закон государства, от его отношения к естественному закону. Он, правда, не отрицает того, что естественный закон есть, но различает два его типа.

Во-первых, термин "естественный закон" может подразумевать законы, которые имеют силу у всех народов и обязательный характер которых практически считается само собой разумеющимся. Во-вторых, ‹есть люди, которые называют "естественным законом" веление справедливого разума касательно человеческих поступков и естественный закон в этом смысле слова включают в божественный закон›[ 523].

В этих двух характеристиках естественного закона термин "естественный закон" используется в разных смыслах. Почему? Здесь мы подошли к самой сути. Марсилий определяет закон в строгом смысле слова как наставительное и принудительное правило, которое подкрепляется санкциями, применимыми в этой жизни. Однако в таком случае законом в строгом смысле слова является человеческий положительный закон, т. е. закон государства. Естественный закон во втором из вышеупомянутых смыслов не есть закон в строгом смысле слова. Правда, веление справедливого разума становится законом, если оно воплощается в правовом кодексе государства и за его нарушения устанавливаются определенные мирские санкции. Если же естественный закон рассматривается просто как нравственный закон, а санкции - как применимые только в будущей жизни, то он является законом лишь в несобственном смысле слова.

Из этого тезиса следует, что закон Христа не есть закон в строгом смысле слова. Как замечает Марсилий, он скорее сродни предписаниям врача. В строгом смысле слова не является законом и закон церкви. Ведь сам по себе он обеспечен только духовными санкциями. Конечно, он может быть обеспечен мирскими санкциями, полностью применимыми в этой жизни. Однако делаться это должно лишь с разрешения и согласно воле государства. И обсуждаемый закон становится в таком случае законом государства.

Марсилий подчас в довольно шаблонной манере высказывается о том, что в случае столкновения между божественным и человеческим законами следует подчиниться первому. Но вполне ясно, что, по его мнению, суждение о том, совместим ли установленный закон или предлагаемый закон с божественным законом или нет, относится к компетенции государства. Авторы, желающие доказать, что Марсилий отнюдь не был таким революционером, каким его иногда считают, могут, конечно, сослаться на тот факт, что на самом деле он не отвергает томистское понятие естественного закона, а просто подчеркивает, что оно не служит примером некоего конкретного определения закона. Могут они также сослаться и на то, что Марсилий признает, что христианин должен повиноваться Богу, а не человеку. Однако если нет священнической юрисдикции в собственном смысле слова и если именно государство судит о том, является ли предлагаемый или существующий закон совместимым с нравственностью, то шаблонно благочестивые утверждения о повиновении божественному, а не человеческому закону, суть не более чем признание, что христианин может в согласии со своей совестью чувствовать себя вынужденным пренебрегать порядками государства и при необходимости пострадать за свое неповиновение.

Главное, что, по мнению Марсилия, сохранение единства и мира в государстве требует отказа от теории, согласно которой церковь есть "совершенное" общество, превосходящее государство и обладающее юрисдикцией в том смысле, какой допускает столкновение между церковью и государством. Марсилий вполне готов допустить, что клир через свои духовные и моральные наставления может выполнять полезные функции в политическом сообществе. Он не стремится к отмене церкви, т. е. к упразднению духовенства и отправления таинств. А настаивает на том, что, если каноническое право имеет принудительную силу (в смысле мирских санкций), оно обладает этой силой только с позволения государства и что в таком случае оно становится государственным правом. В качестве примера Марсилий рассматривает ересь. При желании государство может считать ересь преступлением, делая это из соображений мирского благополучия политического сообщества, чтобы обеспечить, например, его большую сплоченность. Но церковь не вправе налагать иных наказаний, кроме чисто духовных. Не вправе она также приказывать государству принять принудительные меры против еретиков. Марсилий, правда, обращается к Писанию, дабы ниспровергнуть папские притязания и представление о церкви как о самодостаточном обществе, отличном от государства и даже противостоящем ему. Но по-настоящему его интересует не теологическая дискуссия, а полная автономия государства, автономия, которая может быть успешно осуществлена только посредством отрицания представления о церкви как о независимом и законосозидающем надгосударственном обществе и посредством низведения ее фактически до статуса государственного ведомства. Марсилий, конечно, использует теологические аргументы. Однако он все рассматривает с точки зрения политического философа и защитника автономии государства, а не с точки зрения теолога, который заинтересован прежде всего в том, чтобы показать истинность Евангелия. Его упоминания о деяниях Христа и апостолов суть аргументы ad bоttеt, а не проявления глубокого интереса к теологии.

Итак, законы в строгом смысле термина могут быть введены в действие только светским законодателем. Но кто этот светский законодатель? Согласно Марсилию, первичной производящей причиной права является народ или по крайней мере наиболее значимая часть (pars valentior) народа[ 524]. Этой наиболее значимой части не нужно быть численным большинством, но она должна законным образом представлять народ. Действительно, всей совокупности граждан было бы трудно устанавливать законы. Комитет же или комиссия может формулировать предлагаемые законы и передавать их на рассмотрение законодателю, который может принять их либо отвергнуть. Что касается правителя, то его обязанность - применять законы, проводить их в жизнь. Таким образом, Марсилий подчиняет исполнительную власть законодательной. По его мнению, это подчинение находит наилучшее выражение в практике избрания каждого правителя или правительства. Избрание не обязательно, но само по себе предпочтительнее, нежели передача власти по наследству.