Владимир Соловьев - Национальный вопрос в России

В каком-то странном самомнении г-н Страхов принимает измышленные им представления за обязательные нормы всякого мышления. Так, он обличает мою ошибку, состоящую в том, что я от общей сокровищницы неправильно заключаю к общему делу человечества. Но ведь такая ошибка могла бы произойти лишь в том случае, если бы я страховское представление «общей сокровищницы» принимал за исходный пункт своих рассуждений. А так как я, напротив того, считаю это представление пустым вымыслом, то, следовательно, не мог на нем и строить ни правильных, ни неправильных умозаключений.

К сожалению, я должен предложить этот совет не одному г-ну Страхову, но также и г-ну П. Астафьеву, который, как оказывается из его статьи «К спору с г-ном Вл. Соловьевым», крайне нуждается в платоновском «припоминании» относительно идеи человечества. Г-н Астафьев уверяет, что человечество выдумано или сочинено мною («Русский вестник», окт., с. 237, 238). Право же, нет! Это так же несправедливо, как и то, будто необходимо нарочно поддерживать и возбуждать в людях и народах их самочувствие (Selbstgef?hl) и самоутверждение (Selbstbejahung), потому что иначе они погибнут от избытка любви к ближним и самопожертвования.

Полемические статьи Аксакова, печатавшиеся в «Руси», вошли в IV том собрания его сочинений. Мои статьи, появившиеся в «Известиях Петербургского Славянского общества» и в «Православном обозрении», перепечатаны в кн. «Национальный вопрос в России» (вып. 1, изд. 3).

Не русской только, ибо в латинском и производных от него языках слова: conscientia, conscieuse и т. д. нераздельно совмещают в себе значение теоретического и нравственного сознания (совести).

По причинам органическим

Мы совсем не снабжены

Здравым смыслом юридическим,

Сим исчадьем Сатаны.

Широки натуры русские,

Нашей правды идеал

Не влезает в формы узкие

Юридических начал.

Мы враги сухой формальности,

Мы чувствительны душой,

И при виде «благодарности»

Не владеем мы собой.

Вот по этой-то причине я

С умилением гляжу

На управу благочиния,

В ней одной лишь нахожу

В дни печали утешения:

В ней одной лишь не погиб

От напора просвещения

Допетровского «кормления»

Совершенно чистый тип.

Не к пути земному, тесному,

Создан, призван наш народ,

А к чему-то неизвестному,

Непонятному, чудесному,

Даже, кажется, небесному

Тайный глас его зовет.

Кстати, о «нечаянном» и «нарочном». Приведя («Русск. обоз.», с. 275) мое замечание, что в истинно народном не должно быть ничего нарочного, иначе вместо народности окажется только народничанье, г-н Астафьев спрашивает: «Отождествляет ли здесь г-н Соловьев нарочное с сознательным? По-видимому, так». Почему же, однако? Из того, что все нарочное тем самым сознательно, никак не следует, что все сознательное должно быть нарочным. В стихотворениях Пушкина, без сомнения сознательных, русский национальный дух высказывается ненарочно (за исключением двух-трех самых слабых), поэтому они и хороши, а в патриотических стихах Розенгейма и т. п. этот дух выражен нарочно , поэтому они никуда и не годятся. Философия Гегеля, сознательно универсальная, носит вместе с тем без его умысла и национально-немецкий характер; но если бы какой-нибудь немец задумал нарочно создать чисто немецкую философию, или англичанин – чисто английскую, то, наверное, кроме чистого вздора, ничего бы не вышло.

Воспроизводя («Русск. обозр.», с. 287 и 288) мою выписку из И. С. Аксакова об историческом отношении русского народа к государству, г-н Астафьев мог бы заметить, что я высказал свое полное согласие с Аксаковым в этом пункте и привел его слова как выражающие мою мысль лучше, чем мои собственные.

Любопытно, как сами поборники национализма путаются на этот счет в своих понятиях. Так, например, Н. Я. Данилевский, который, по словам его последователя, дал нам «взгляд на всемирную историю, основанный на начале национальности» , вместе с тем выставил как высшую социальную группу не народ, а «культурно-исторический тип», – термин, правда, никакого реального смысла не имеющий как плохое обобщение некоторых явлений в жизни человечества; но, значит, и для мысли Данилевского было тесно в пределах обособленной национальности.

Весьма удивительное возражение делает г-н Астафьев против идеи человечества как целого организма. «Где и когда, спрашивает он, был известен организм, не имевший своего единого сознания и воли, и были известны органы его, имеющие свое личное сознание и волю?» («Русск. обозр.», с. 279). Во-первых, откуда взял г-н Астафьев, что у человечества не может быть единого сознания и воли, а во-вторых, он не замечает, что если б его возражение имело силу против единства человечества, то оно точно так же упраздняло бы и единство народа. Ведь и это последнее не есть реально чувственное, народ есть лишь моральное и юридическое лицо: его воля и сознание не проявляются непосредственно, а лишь чрез его индивидуальных представителей. Тем не менее славянофилы, по примеру немцев, признавали народ за организм на таких основаниях, которые в существе применимы и к человечеству. Впрочем, я стою не за слово «организм». Для меня важно только, чтобы за человечеством признавалось действительное единство, аналогичное единству национальному.

Тайная добродетель, тайное свойство ( фр .).

Употребляю этот термин не в смысле брани, а как более определенный и яркий, нежели «ретрограды» и т. п. Известно, впрочем, что один и тот же термин может иметь почетное или же оскорбительное значение, смотря по времени и обстоятельствам, Так, например, название «тайные советники» означало прежде людей, которые по своему высокому чину в гражданской иерархии могут совещаться о важных государственных делах, остающихся тайною для прочих смертных; а ныне, если верить некоторым газетам, это название должно относиться к заговорщикам, которые составляют между собою тайный совет на погибель государства. Таким образом, почетное наименование превращается в самое ужасное. Но и наоборот, весьма скверные клички могут входить в почет: так, напр., крепостниками еще недавно назывались люди, по своекорыстным побуждениям мечтающие о восстановлении крепостного права, а теперь это означает, по-видимому, патриотов, радеющих о крепости государственного и земского строения.

Некоторые из них, более стыдливые, требуют только замены всех существующих народных школ одними церковно-приходскими. Такое требование может быть совершенно искренним и благонамеренным, но к чему оно сводится на деле – можно заключать из того, что писатели, самым ревностным образом защищающие принцип церковно-приходского обучения, вынуждены сознаться в его практической неосуществимости при данных условиях. Весьма решительно в этом смысле высказался ученик известного С. А. Рачинского, г-н Горбов, в статье, напечатанной в «Православном обозрении» около трех лет тому назад («Неясные стороны русской народной школы»).