Бенедикт Андерсон - Воображаемые сообщества

Ауэрбах дарит нам незабываемый очерк этой формы сознания:

«Если такое событие, как жертвоприношение Исаака, воспринимать как прообраз жертвенной смерти Христа, так что первое событие как бы предвещает и обещает второе, а второе „исполняет“ первое… то тем самым сопрягаются два события, которые не соединены между собой ни причинными, ни временными связями, — сопрягаются так, как это вообще нельзя установить рациональным путем в горизонтальном измерении… Сопрягать их таким образом возможно, только если оба события вертикально связаны с Божественным промыслом — лишь провидение может замыслить подобным образом [историю], и оно одно может дать ключ к ее разумению… Момент „здесь и теперь“ — уже не просто звено в земном протекании событий, но нечто такое, что в одно и то же время всегда было и исполнится в будущем. Строго говоря, для Бога, это нечто вечное, всевременное, нечто уже завершенное в своей земной фрагментарности» [63] Auerbach, Mimesis, p. 64. Курсив мой. (Здесь приводится в пер. Ал. В. Михайлова по изданию: Ауэрбах Э. Мимесис. М.: Прогресс, 1976, с. 90–91. В квадратных скобках приводятся необходимые смысловые уточнения и поправки к цитируемому переводу, касающиеся основных моментов данного фрагмента, на которых Андерсон выстраивает свою аргументацию. — Прим. пер.) Сравните определение Августином Ветхого завета как «тени будущего [т. е. тени, которую будущее отбрасывает в прошлое]». Цит. по: Bloch, Feudal Society, Vol. I, p. 90. (Блок M. Апология истории. М.: Наука, 1986, с. 153.) .

Он справедливо подчеркивает, что такое представление об одновременности совершенно чуждо нашему. В нем время рассматривается как что-то близкое к тому, что Беньямин называет мессианским временем, т. е. к одновременности прошлого и будущего в мимолетном настоящем [64] Walter Benjamin, Illuminations, p. 265. . В таком взгляде на вещи выражение «тем временем» не может иметь никакой реальной значимости.

Наше представление об одновременности складывалось очень долго, и его появление определенно связано — как именно, еще предстоит надлежащим образом выяснить — с развитием мирских наук. Однако это представление имеет настолько основополагающее значение, что если не принять его в полной мере во внимание, то нам будет трудно проанализировать темные истоки национализма. Тем, что явилось на место средневековой концепции одновременности-все-время, было (позаимствуем у Беньямина еще один термин) представление о «гомогенном, пустом времени», в котором одновременность, так сказать, поперечна, перпендикулярна времени, отмечена не предзнаменованием события и его исполнением, а совпадением во времени, и измеряется с помощью часов и календаря [65] Ibid., p. 263. Эта новая идея коренится настолько глубоко, что можно утверждать, что любое существенное современное представление базируется на понятии «тем временем». .

Почему эта трансформация должна была быть так важна для рождения воображаемого сообщества нации, можно будет лучше всего увидеть, если мы рассмотрим базисную структуру двух форм воображения, впервые расцветших в Европе в XVIII в., а именно: романа и газеты [66] Хотя уже в 1678 г. вышла в свет «Принцесса Клевская», эпохой Ричардсона, Дефо и Филдинга является начало XVIII века. Истоки современной газеты следует искать в голландских газетах конца XVII века; однако общей категорией печатной продукции газета стала лишь после 1700 г. См.: Febvre, Martin, The Corning of the Book, p. 197. . Ведь именно эти формы дали технические средства для «репрезентирования» [67] Это можно интерпретировать, как «повторное делание настоящим». (Прим. ред.). того вида воображаемого сообщества, которым является нация.

Сначала рассмотрим структуру старомодного романа — структуру, типичную не только для шедевров Бальзака, но и для любого современного чтива. Она явно представляет собой средство презентации одновременности в «гомогенном, пустом времени», или сложный комментарий к выражению «тем временем». Возьмем для иллюстрации сегмент простого романного сюжета, в котором у мужчины ( A) есть жена ( B) и любовница (С), а у последней, в свою очередь, есть любовник (D). Своего рода временную схему этого сегмента мы могли бы представить следующим образом:

Заметьте, что на протяжении всей этой последовательности А и D ни разу не встречаются и могут даже не подозревать о существовании друг друга, если С правильно разыграла свою карту [68] На самом деле, увлекательность сюжета в точках I, II и III может зависеть от незнания всеми (А, В, С и D) того, что собираются делать другие. . Но что же тогда реально связывает А и D? Два взаимодополнительных представления. Во-первых, представление о том, что они включены в «общества» (Уэссекс, Любек, Лос-Анджелес). Эти общества представляют собой социологические образования, обладающие столь прочной и стабильной реальностью, что можно даже описать, как их члены (А и D) проходят мимо друг друга по улице, хотя и не знакомясь, но при этом будучи все-таки связанными [69] Эта полифония решительно отграничивает современный роман даже от такого удивительного его провозвестника, как «Сатирикон» Петрония. В нем повествование протекает в строгой единой последовательности. Когда Энколпий сокрушается по поводу вероломства своего юного любовника, нам не показывают одновременно Гитона в постели с Аскилтом. . Во-вторых, представление о том, что А и D запечатлены в умах всеведущих читателей. Только они, подобно Богу, наблюдают, как А звонит С по телефону, В делает покупки, a D играет в пул, и видят это все сразу. То, что все эти акты выполняются в одно и то же часовое, календарное время, но актерами, которые могут по большому счету ничего не знать друг о друге, показывает новизну этого воображаемого мира, пробуждаемого автором в умах его читателей [70] В этом контексте полезно было бы сравнить любой историче ский роман с документами или нарративами облеченного в вымысел исторического периода. .

Идея социологического организма, движущегося по расписанию сквозь гомогенное, пустое время, — точный аналог идеи нации, которая тоже понимается как монолитное сообщество, неуклонно движущееся вглубь (или из глубины) истории [71] Ничто так ясно не показывает погруженность романа в гомогенное, пустое время, как отсутствие тех предварительных генеалогий, часто восходящих к истокам человеческого существования, которые так характерны для древних хроник, легенд и священных книг. . Американец никогда не повстречает и даже не будет знать по именам больше чем небольшую горстку из 240 с лишним миллионов своих собратьев-американцев. У него нет ни малейшего представления о том, что они в любой данный момент времени делают. Однако есть полная уверенность в их стабильной, анонимной, одновременной деятельности.