Александр Секацкий - Онтология лжи

Глубокий смысл здесь состоит в том, что сущее не может быть удержано на том же основании, на котором было создано, ибо это основание будет вынуто из-под всего, что на нем основывается. На языке физики принято говорить о «схлопывании», о падении всех типов экземплярности друг в друга. Спектральный анализ зафиксирует смену красного смещения ультрафиолетовым как начало процесса. Сумеет ли, успеет ли человек сфабриковать и подсунуть новое основание — вопрос не предрешен.

Тут, собственно, можно было бы и закончить рассуждения о космологии лжи, если бы не еще одно соображение. Предположим, замысел удастся, человек устоит во тьме богооставленности и сумеет удержать оставленное. Он каким-то образом расшифрует секрет длительности и устойчивости, самую главную натурфилософскую (да и физическую) тайну. Но не следует забывать, что Л-сознание, осуществляя рефлексию, т. е. огибая сущее по миражному квазипространству отсвета, лишь до поры до времени оставляет его неизменным. По сути дела, всякое вхождение в плотные слои (взаимодействие с объектом) меняет конфигурацию объекта — сначала незначительно, а затем все более и более радикально. По-настоящему овладевающее познание есть перепричинение. Воспользуемся для пояснения следующим изречением П. Де Вриса: «Вселенная — это сейф, который открывается с помощью особой, уникальной комбинации цифр. Но комбинация заперта в сейфе». [41] De Vries P. Let me Count the Ways. Boston, 1966. P. 217. Совершенно очевидно, что задача человеческой науки — подобрать отмычку к этому сейфу. Фальсификаторы безостановочно совершенствуют заготовку (болванку) отмычки, внося коррективы после каждой неудачной пробы открыть ею сейф. Возможно, каждая очередная корректива позволяет изготавливаемой отмычке все лучше и лучше входить в потайной замочек, и рано или поздно взломщики откроют сейф. И завладеют шифром. Но к этому времени в сфабрикованном мире все уже будет перепричинено. И шифр окажется полезным лишь для истории Замысла, сама же дверца перестанет им открываться. «Сезам», обнаруженный взломщиками, утратит свою вещую силу, и вывод главного эксперта по шифру будет лаконичным: «Пароль сменился». И вот тогда обитатели мира, который окажется материализованным, воплощенным миражом, столкнутся с новой проблемой, быть может, еще более трудной, чем та, которую им удалось решить. Дело в том, что для перепричиненной, пересозданной Вселенной новое поступление Логоса будет абсолютно деструктивным, попросту говоря гибельным — несовпадающие контуры и проемы будут сметены новым творческим выдохом-расширением. Следовательно, человечество встанет перед лицом воистину страшной задачи — отвести свежий прилив эманации, как-нибудь направить ее в обход. Иными словами, блокировать второе пришествие Христа...

Итак, начиная с платоновской традиции проблема лжи упирается в существование удвоения и подобия, или в завесу «второй реальности», заслоняющей первую. В определенном смысле эту проблему можно сформулировать так: пространство речи как некая особенная среда, представляющая собой фундаментальное измерение сознания, имеет разные способы данности и модусы представленности. Речь, когда она прозрачна, существует в истине; замутненная же речь при всякой попытке визуализации ее контуров, проявляющей множество феноменов (и в них проявляющейся), порождает квазипространство лжи, отдельные слои которого инородны и внеположны друг другу. Поскольку ложь есть весьма сложная конструкция, то абстрактные определения лжи как несоответствия (например, слова и дела, смысла и денотата, контекста и текста), «ошибки» или заблуждения дают лишь точечное описание каких-то ее проявлений, участков визуализации, явленности, оставляя в стороне многомерность и рельефность всей конструкции лжи в целом.

Американский психиатр Р. Лэйнг писал: «Есть много убедительных причин, заставляющих говорить правду. По невладение самой возможностью солгать — далеко не лучшая из них». [42] Laing R. D. The Divided Self. London, 1977. P. 57. Этот афоризм прошел клиническую проверку: неспособность ко лжи, т. е. к пониманию «хитрости», двойственности, или «условности», сказанного, выступает безошибочным клиническим критерием глубочайших нарушений психики, в частности является спутником олигофрении.

К любопытным выводам в интересующем нас вопросе пришел А. Н. Мещеряков, крупнейший советский специалист в области тифлосурдопедагогики. Имея дело со слепоглухонемыми детьми, которые владеют преимущественно опосредованной воздействием воспитателя информацией о мире, Мещеряков обнаружил у некоторых из них, попадающих в интернат в качестве воспитанников, синдром «нераспознавания лжи». Наличие этого синдрома означало абсолютную управляемость слепоглухонемого ребенка с помощью символического кода. Управляемость, которая в силу своей 100-процентной эффективности просто не оставляет места сознанию. Это явление в известном смысле уникально, поскольку при наличии здоровых органов чувств человек получает информацию о мире одновременно по нескольким конкурирующим, альтернативным каналам и, довольствуясь субъективной достоверностью, является существом сомневающимся («не верь глазам своим», «не верь ушам своим»). При этом человек и не пытается элиминировать разноголосицу, противоречивость информации о мире. Даже самые святые и истинные заповеди, если их оттиск в душе не уравновешен оттиском способности сомнения, — бессмысленны, ибо не освещены сознанием. Сознания еще нет без возможности усомниться, независимой от содержания и априорной ко всякому содержанию, иначе говоря — без детектора и генератора лжи.

Одна только возможность руководствоваться символическим кодом (речью, например) не служит еще гарантией сознания — это искусственно поддерживаемое (но не истинное в себе) состояние разумности, нечто производное от воли воспитателя, дрессировщика или психолога. Обратимся вновь к Мещерякову. Вот что он пишет о поступившем в интернат слепоглухонемом шестилетнем воспитаннике Володе Т., который уже владел символическим кодом благодаря родителям, обучившим его по заочной методике Соколянского — Мещерякова: «Он оказался неподготовленным к общению с детьми: не мог достаточно живо общаться с ними и вести разговор в вопросно-ответной форме, был излишне доверчивым и наивным. Общаясь только со взрослыми, он привык выполнять все их требования, так же беспрекословно он выполнял требования детей, а те, по-своему истолковав его наивность, потешались над ним, приказывали ему совершать нелепые поступки: лечь на пол, забраться в шкаф и т.д. Вскоре Володя стал бояться детей, чуждаться их...»