Карл Гершельман - «Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное

Вышел я из Верницкой также неожиданно, как и вошел. Я заинтересовался мальчишкой-газетчиком. Кажется, это было тоже в Вене, может быть, у нее под окном. Одно мгновение я бежал по улице, размахивал пачкой газет. «Berliner Illustrierte», «Die Woche»!

Потом я остался один, у себя за столом.

«Пространство и время — несомненные фикции». Я могу представить себе, что нахожусь… Ну, скажем, в чем-то, похожем на телефонную будку. На ушах моих — приемник, наушники, на глазах — телевизор. Допустим, что какими-то еще неизвестными аппаратами воспринимаю я также и остальные донесения чувств. Допустим, на коже моей — не только на коже, но внутри, по всему телу, от мускулов и нервов — сеть проводов, от каждой точки которой уходят провода вдаль, туда же, куда и телефонная проволока, телевизор и прочее. В носу у меня аппарат, сообщающий запахи, во рту — вкусовой. Особыми приспособлениями, нажимая здесь, в моей будке, какие-то кнопки, я могу поворачивать, двигать всю систему приемников, от которых донесения я получаю. А они находятся где-то за тысячу верст… И еще: Допустим, что, кроме этой системы податчиков ощущений, я ничего не имею…

Что же тогда? Где я живу? Я вижу, осязаю и слышу в той точке пространства, где нахожусь не я, а система приемников, — за тысячу верст от себя. Я здесь вижу, осязаю, передвигаюсь. Я живу не здесь, в этой будке (будки я и не чувствую), а там — в отдаленнейшей точке пространства. И всё почему? Потому, что включился я именно в эту систему, а не в другую. Повернул выключатель — темно. Повернул рядом лежащий — и включился в другую систему. И уже живу в других аппаратах, в другом «теле», снова за тысячу верст и от себя, и от первого «тела».

Так происходило теперь. Голая «познавательность», безличный внепространственный, вневременной центр восприятия, еще час тому назад накрепко включенный в определенное тело, теперь пустился в фантазии. То включится одновременно в несколько тел, то потушит одно и включится в другое.

— Что значит: «Я живу в это время, в этом месте?»

— Это значит: перед моими глазами лежит такой-то комплекс ощущений — эта комната, этот город, эта календарная дата. А переключился — и вместо комнаты — южно-африканская степь, вместо 1933 года — ледниковый период.

Мои рассуждения покажутся странными. Должен сказать: точка зрения, казавшаяся мне в то время наглядно-понятной, естественной, теперь самому представляется шаткой. Сравненья не передают полностью всего, что хотелось бы, натянута логика… Поэтому так сбивчивы образы, бессвязны, случайны. Рассуждения ведутся в различнейших плоскостях, нет подвода к одному знаменателю. Когда я повернул от пространства и стал перемещаться во времени, я ясно почувствовал разницу. В пространстве я освещал свои щупальцы, заострялся то вправо, то влево. Теперь я отхлынул назад, откинулся на спину, стал сужаться, замыкаться, погружаться все глубже в себя самого, словно от яркого внешнего мира повернул я и мечтательно растворился в воспоминаниях детства, отжитом, в прошлом. Воспоминания, память — хотя и до последней подробности яркая — вот психический тон всего пережитого дальше. Впрочем, не совсем только память…

Сперва я увидел всё объективно, со стороны. Довольно большая зала: кабачок или таверна. Она примыкала к моей комнате, уничтожив совершенно одну стену и до половины наползши на две другие. Только угол, где я сидел, стол, окно и кровать остались по-прежнему. Остальная часть комнаты переходила и замыкалась таверной. Стены были, правда, под некоторым углом. Таверна была значительно шире моей комнаты: правая ее сторона заходила куда-то направо, за стенку мою, словно за ширму. Пол таверны тоже был почему-то ниже, чем мой. На аршин приблизительно ниже — по крайней мере: продолжался уступом. Вообще, должен сказать, в стыке этих двух помещений была неясность, недоговоренность. Как они совмещались, я не могу определить до конца…

С моего места я мог хорошо наблюдать: в десяти шагах от меня сидел молодой человек. Тот самый, что виден на моей фотографии. Оба локтя его опирались на стол, взгляд был направлен ко мне но не видя меня: о мое присутствии он, по всем данным, и не подозревал. Освещен он был сзади, из угла, который для меня был невидим. Странно, что лампа моя не освещала его, хотя он сидел достаточно близко. Его же тень, напротив, ясно видна была в моей комнате, ложилась на пол и на стену. Очевидно, связь между нами была однобокой: он был открыт для меня, но не я для него.

Повернувшись, он крикнул что-то на незнакомом мне языке. Из темноты выступила фигура, плохо мне видимая. Вообще, вся глубина этой залы была очень темна, или же мне это только казалось. Фигура приблизилась. Я заметил лицо, толстое, смуглое. Шляпа круглая, белая, похожа на дамскую, белый передник. Это был, вероятно, кабатчик. Он поставил высокую кружку на стол и удалился. Молодой человек взял ее и поднял к губам, при этом откинул особенным быстрым движением сползший на локоть рукав. Обратно, к плечу — рукав, отороченный мехом…

Потом я погрузился в него. С собою почти сразу утратилась связь. Я забыл, кем я был за минуту, и вдруг сделался этим, неизвестным мне молодым человеком, сидящим в трактире, в костюме итальянского Возрождения. Я ощущал во рту вкус вина, кисловатого, терпкого. Я думал о чем-то. На каком языке? Не помню. Язык был мне настолько привычен, что я не заметил его.

«Пора, однако, идти. Белла ждет, пожалуй, уже, беспокоится. Он не придет…». Два образа, хотя и не особенно ясных, мелькали в то время у меня в голове. Оба запомнились. Один — женщины, маленькой, полной, с остреньким носом и рукой, поправляющей волосы. Как и всегда в представлении, фигура совершенно терялась, мелькнули на мгновенье только лицо и эта поправляющая прическу рука. По-видимому, это и была Белла, жена. Другой образ был мужчиной с черной большой бородой.

В трактире было гораздо светлее, чем это казалось мне из себя. Виднелось окно с белой решеткой и у стойки группа людей, игравших в кости и споривших. О том, что на меня может кто-то смотреть из XX века, я не подозревал ни минуты. Переживание было полно, ярко, обыденно. Я думал и жил, поднимал кружку ко рту, чувствовал густой, кисловатый запах вина…

Вернувшись в себя, я задержал на несколько минут всю картину. Я достал аппарат и сфотографировал своего незнакомца. К сожалению, фотография получилась очень неясной: я забыл, что мой магний не достигнет его, а трактирное освещение слишком слабо. Выдержка получилась недостаточно длительной.

К этому времени я уже стал замечать: тело мое так сказать, перегрето пронизывающим его напряжением. Ток, сквозь него проходящий, держит его. Но стоит выключить ток, оно обмякнет, свернется. Я чувствовал себя, словно взлетевший на аэроплане. Вся устойчивость моя была в непрерывном движении. Пока я двигался — я держался: остановка грозила падением и катастрофой. Как я попаду обратно на землю, я не мог и представить. Мне надо было идти всё дальше и дальше, не только не задерживая, но всё ускоряя полет.