Шамиль Султанов - Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

— Римские дороги — это, в определенном смысле, вызов вечности: образ реальной стойкости перед непрекращающейся агрессией времени. Прошли тысячелетия, но по-прежнему римские дороги служат другим людям других обществ, других цивилизаций, оставаясь римскими.

Уже первые дорога создавались старательно и на века. На намеченной трассе двумя бороздами снимали один за другим слои земли, добираясь до скальных пород. На этом каменном основании укладывали последовательно четыре слоя различных материалов общей высотой до полутора метров. Первый слой, «статумен», составляли плоские камни, скрепленные глиной (около 40–60 см). На «статумен» укладывали плотным слоем мелкие камешки, осколки камней и кирпичей (высотой около 20 см). Третий слой (от 30 до 50 см) был из песка или гравия. Наконец, последний, верхний слой, «суммум дорсум», монолитный и гладкий, составляли широкие каменные плиты — толщина верхнего покрытия также колебалась между 20 и 30 см. В городах по обеим сторонам дорога пролегали тротуары, «марганес», предназначенные для пешеходов и в свою очередь выложенные каменными плитами меньших размеров, или же мощеные. Чтобы обезопасить покрытие дорога от разрушительного действия осадков, с обеих сторон тракта выкапывали небольшие рвы, куда могла стекать дождевая вода…

…Когда подъехали мы к усадьбе, встретили нас слуги: один занялся двуколкой, другой сопроводил нас вовнутрь. Пройдя через дом, мы оказались в большом и тщательно, с замыслом, ухоженном саду. Выглядел он величественно и немного странно. В разных его концах, небрежно и словно отстранений, возвышались высокие гладкоствольные пальмы. Все вместе они представляли нечто геометрически целое, но это целое как бы не было связано с тем, что располагалось ниже. А там были десятка три разнообразных, не повторяющих друг друга деревьев и кустарников — акации, кактусы, смоковницы, эвфорбии, бамбук, — которые также словно были случайно разбросаны там и сям. Но опять-таки ощущался какой-то тайный, словно многослойный, многоэтажный порядок в этой беспорядочности. Наконец, вдоль садовой дорожки были разбиты клумбы цветов — и тоже с геометрическим умыслом. Прежде всего клумбы эти были различными по форме: круглые, прямоугольные, треугольные, квадраты, неправильные прямоугольники. На каждой располагались цветы строго одного цвета. Я прошел мимо круга, где низкий розовый куст был в центре, а девять кустов, побольше, располагаясь равномерно, окружали его.

На уютной лужайке, находящейся на небольшой возвышенности, с которой хорошо просматривалась морская линия и на восток, и на запад, уже находились человек семь.

Фотий, поздоровавшись, представил меня. Оказалось, что некоторые из присутствующих знали моего покойного отца. Произнесены были несколько обычных приветствий. Но скоро все взоры вновь устремились к Аммонию.

Он был чуть полноват, среднего роста, с небольшой пролысиной и дряблой, желтоватой кожей. Но черты лица были выразительны, глаза добрые, а тога очень белая и чистая. Слушали его с вниманием и искренним уважением.

Из всего сказанного в этот первый раз запомнил я более всего рассуждения его о душе. И, может быть, именно это стало тем самым главным, что заставило меня остаться у Аммония Саккаса на одиннадцать лет, вплоть до самой смерти этого божественного александрийца.

Гораздо позднее, а было это уже в самом Риме при императоре Галлиене, попались мне в руки записи Геренния на эту тему. Геренний попытался записать то, что неоднократно слышал от Саккаса:

«Тела по природе своей изменчивы, тленны и во всех частях способны делиться в бесконечность, так что ничего не может оставаться от них неизменного. А потому нуждаются они в сдерживающем, сводящем, собирающем и господствующем начале, которое мы называем душой.

Если же скажут, подобно Посидонию, что душа есть напряженное движение вокруг тел, движение внутрь и вовне, что движение вовне определяет величину и качества, движение внутрь — единство и сущность, то следовало бы спросить говорящих так, какая это сила, так как всякое движение выходит из силы, и в чем состоит ее сущность? Если эта сила есть материя, то относительно ее мы спросим опять о том же, если же не материя, то нечто существующее в материи. Что же это такое, участвующее в материи: есть ли оно материя или нет? Если не материя, то как же оно существует в ней, не будучи само материей? Если же оно не материя, то и не материально, если не материально, то и не тело. Если скажете, что тела имеют три измерения и что душа, пребывающая во всем теле, имеет также три измерения, и что, следовательно, она есть тело, то на это мы ответим, что действительно всякое тело имеет три измерения, но что не все, имеющее три измерения, есть тело. В самом деле, качество и количество, бестелесные сами по себе, могут быть изменяемы в объеме. Таким образом, и душе, непротяженной в себе самой, но находящейся случайно в теле, имеющем три измерения, можно приписывать три измерения.

Притом всякое тело движется или вовне, или вовнутрь. Движущееся вовне неодушевленно, движущееся внутрь — одушевленно. Если бы душа, будучи телом, двигалась вовне, она была бы неодушевленною, если же душа станет двигаться вовнутрь, то она одушевлена. Но очевидно нелепо утверждать, что душа одушевлена или неодушевлена. Следовательно, душа не есть тело».

Геренний довольно-таки точно уловил мысли Аммония. Но тогда, когда впервые я увидел и услышал его, александрийский философ говорил об этом иначе, яснее, может быть, даже пронзительнее:

— Все тела, все вещи по необходимости текут, меняются, каждый момент становятся все другими и другими и потому, по воле бессмертных богов, взятые в чистом виде, являются непознаваемым, вечно переливающимся туманом. Чтобы где-нибудь остановиться в этом всеобщем и нескончаемом потоке и быть в состоянии сказать хотя бы одно слово об этой остановленной силой мысли точке, надобно перейти к тому, что уже не текуче, есть именно одно, единственное, а не что-нибудь в то же самое время другое. Иначе говоря, нужно выйти за пределы становления, найти то, что само уже не становится и не меняется, а является реальной и истинной предпосылкой всякого становления и изменения.

Аммоний замолчал, встал и медленно зашагал босыми ногами по мягкой траве. Издалека раздавался шум прибоя. Затем он остановился, чуть откинул голову назад и вновь заговорил:

— Давайте попробуем схватиться за какую-нибудь одну точку в этом сплошном и темном становлении. Чтобы ее объяснить, нужно опереться на другую точку, которая могла бы стать причиной для определенности первой. Но ведь и эта вторая точка тоже становится и меняется постоянно. Потому и она вовсе не способна быть причиной для устойчивой определенности первой точки. Тогда люди пытаются для объяснения первой найти какую-нибудь третью точку. Но и с ней ведь происходит то же самое.