Шамиль Султанов - Плотин. Единое: творящая сила Созерцания

Вдруг в комнате стало быстро темнеть. Вспыхнул объемный экран голографического дисплея. Появилось чуть мерцающее лицо человека — высокий лоб, небольшая пролысина, блуждающая улыбка, добрые, но сосредоточенные глаза. Экран был сфокусирован таким образом, что видны были даже неровности на коже. По-своему это был удивительно сходный с оригиналом видеопортрет Плотина — словно искусный оператор совсем недавно снял его по случаю. Хотя меня трудно было удивить прорывами современного голографического программирования, — тем не менее когда я сталкивался с особо насыщенными образами, что-то внутри невольно замирало.

Я видел, как вздрагивает левое веко Плотина. Раздался тихий голос звукового синтезатора:

— Но почему же это мышление? А потому, что виды жизни — растительная, чувствительная, психическая — суть логосы. И всякая жизнь есть некое мышление, но одно более темное, чем другое, как и сама жизнь. Следовательно, первичное мышление есть первичная жизнь, и вторичная жизнь есть вторичное мышление, и последняя жизнь есть последнее мышление.

Он чуть откинул голову назад. Появилась капелька пота.

— Однако люди, пожалуй, назовут различия в жизни, но не назовут различий в мышлениях, потому что они вообще не исследуют того, что такое жизнь. Тем не менее все сущее относится к созерцанию. Если поэтому истиннейшая жизнь есть жизнь благодаря мышлению, а эта последняя тождественна с истиннейшим мышлением, то истиннейшее мышление живет, а созерцание и такая созерцательная данность есть живущее и жизнь, и обе они вместе есть одно.

В этот момент он поднял на меня глаза, внимательно посмотрел, и через секунду экран погас. Я внезапно похолодел: так, наверное, случается, когда подходишь к открытому гробу и покойник раскрывает глаза.

Вновь раздался голос Сюзанны:

— Плотин указывает на весьма продуктивный подход: иерархия видов жизни, иерархия логосов составляет единую жизнь, а соответствующая иерархия мышления — единое мышление, единое созерцание. Эмпатическое творчество и основано на этом принципе.

Выйдя из секундного замешательства, я догадался, к чему она клонит.

— Когда в предыдущих наших рассуждениях мы говорили о субъекте и объекте творческого процесса, то в действительности мы имели дело с субъектом-логосом и объектом-логосом. В этом контексте эмпатическое творчество является моделированием одного смысла в другом смысле, другом логосе. И единственно, почему это возможно, — потому что и то и другое есть логос, смысл.

Включился ХИП:

— Целенаправленное эмпатическое творчество характерно не только для мистических и религиозных интеллектуальных направлений. В рамках рациональной, эмпирической науки, в процессе каждодневной жизни в высокотехнологических обществах эмпатия играет крайне важную инновационную роль. Приведу несколько примеров.

Известный в XX веке психолог Э. Толмен, изучая поведение крысы и желая предсказать, что будет делать животное в тот или иной момент, пытался идентифицировать себя в ней, чувствовать, как она чувствует, и спрашивал себя: «Что теперь я должен делать?»

Наблюдая за В. П. Серовым многие годы в актах творческой деятельности, И. Е. Репин писал о нем, что тот «до нераздельной близости» с самим собой чувствовал всю органическую суть животных, особенно лошадей.

Идентификация с неодушевленными предметами и персонификация их весьма распространена в художественном творчестве. К. Станиславский в процессе творческого «тренажа» актеров предлагал им «пожить жизнью дерева», уточняя при этом «ситуацию» этого дерева: оно глубоко вросло корнями в землю, вы видите на себе густую шапку листвы, которая сильно шумит при колыхании сучьев от сильного и частого ветра, на своих сучьях вы видите гнезда каких-то птиц, с ними трудно ужиться, это раздражает и т. д. Студентам предлагалось пожить в образе стеклянного графина, воздушного шарика, огромной сосны, деталей ручных часов, музыкального инструмента.

Л. С. Выготский считал возможным вчувствоваться не только в неодушевленные предметы, но и в линейные и пространственные формы. Когда личность поднимается вместе с опускающейся вниз прямой, сгибается вместе с кругом и чувствует опору вместе с лежащим прямоугольником, она идентифицирует себя с Я-линией (логосом линии), Я-кругом (логосом круга), Я-прямоугольником (смыслом прямоугольника) и выражает точку зрения этих Я.

В известной «синектике» В. Гордона один из методов генерирования новых идей называется «личная аналогия»: например, автор некоего технического проекта задает себе такие вопросы: «Как бы я себя чувствовал, если бы был пружиной в этом механизме?», «Какие действия в этом случае — внешние или внутренние — создавали бы мне наибольшие неудобства?» и т. д.

ХИП внезапно замолчал. Все остальные машины тоже как-то странно притихли. Я недоуменно оглянулся: казалось, ничего не изменилось, только чуть-чуть похолодало.

— Ладно, мне кажется, вы немного устали. Я только повторю то описание точки, которой мы достигли: эмпатия — это взаимодействие двух или нескольких смыслов. Такое взаимодействие возможно потому, что каждый логос есть жизнь. Поскольку все логосы составляют единый, абсолютный логос, а все жизни — единую, абсолютную жизнь, то процесс эмпатии, эмпатического творчества потенциально тотален…

…В последние свои годы Аммоний часто болел. Его мучили сухой кашель, кожа еще больше пожелтела, он осунулся и похудел. По ночам он мало спал, но днем, пополудни, час или полтора отдыхал. И каждовечерние свои беседы продолжал, хотя из долголетних последователей оставались рядом всего лишь несколько учеников.

Иногда мы с ним молча гуляли по берегу моря, особенно тогда, когда благодатные для ищущих душ лучи Селены освещали знакомые тени. Он брел медленно, молча, опираясь на массивный свой посох. Однажды, когда я тихо шел с ним, вспоминая что-то из «Федона», я вдруг одновременно ощутил спокойную тоску моря, и скрип песка, и неестественно прямую спину Аммония. Я почувствовал какое-то странное внутреннее оцепенение: словно все, именно все вокруг меня и во мне — как-то стало другим, чужим, отдаленным. Я словно увидел вновь Аммония, изнутри, и он одновременно смотрел на себя в этот прозрачный миг моими глазами — его внутреннее, отрешенное от теней повседневности спокойствие и вместе с тем пульсирующие периодические нити физической боли, пронзающие его старческое, усталое тело. О боли он никогда не говорил. И одновременно же я почувствовал тогда или увидел — трудно выразить, — что я буду умирать как-то очень похоже. Я вглядывался в этот затемненный странный образ, через который Адрастия дала мне возможность ощутить смутную, колеблющуюся тень будущего, моего собственного будущего. Но это уже мое настоящее, эти медленные минуты, когда я возвращаюсь в телесный мир, — я был прав в моем ощущении будущего.