Иустин Попович - Философия и религия Ф.М. Достоевского

Кириллов исследует происхождение идеи о Боге и находит, что человек не только имеет эту идею, но болеет ею. Она — его боль, вызванная в нем страхом смерти. «Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое… Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога до…

— Гориллы?

— .. До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства» [130] Там же. С. 112. .

Нужно победить боль, нужно уничтожить страдание — и тем самым будет побежден Бог и уничтожен. Не только страх создал первых богов, но боль, страдание. Кириллов глубже Лукреция проник в психологическое происхождение идеи о Боге. Если можно хотя бы на момент допустить, что какое‑то психическое свойство создало богов, то это свойство — боль, страдание. Освободить человека от страдания и боли — значит освободить его от богов. Убить богов — значит убить обман. «Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь каждый может сделать, что Бога не будет, и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

— Самоубийц миллионы были.

— Но всё не затем, всё со страхом и не для того. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас бог станет» [131] Там же. С. 112-113. .

Совершить самоубийство, а через самоубийство и бого–убийство — это и есть первая и главная обязанность первого человеко–бога. Кириллов неустанно ищет свойство, которое будет суммировать и предопределять всю деятельность нового божества, и находит его — в своеволии, полном и абсолютном своеволии, которое исключает всякую иную абсолютную волю. «Если Бог есть, — говорит он, — тогда вся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.<���…>Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте?<���…>Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю.<���…>Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия — это убить себя самому.

— Да ведь не один же вы себя убиваете; много самоубийц.

— С причиною. Но безо всякой причины, а только для своеволия — один я» [132] Там же. С. 595. .

Свободный и своевольный человеко–бог невозможен рядом со свободным Богом. Если человек должен возвеличиваться, Бог должен умаляться. Окончательная, абсолютная полнота и совершенство человеко–бога непременно постулирует окончательное, абсолютное уничтожение Бога и веры в Него. «Я обязан неверие заявить, — вещает Кириллов. — Для меня нет выше идеи, что Бога нет.

За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога» [133] Там же. С. 596. .

Бога нет. «Если нет Бога, то я бог» [134] Там же. С. 595. , — решает Кириллов. Все спасение всех людей вообще состоит в усвоении этой идеи — идеи, что Бога нет и что каждый человек потенциально и реально является человеко–богом [135] Там же. С. 597. . «Я не понимаю, — говорит Кириллов, — как мог до сих пор атеист знать, что нет Бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость; иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно; иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле, и я несчастен, ибо обязан [136] Курсив Достоевского. заявить своеволие. Все несчастны потому, что все боятся заявлять своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека… Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следующем поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего Бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего — Своеволие! Это всё, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою» [137] Там же. С. 597. .

Критериология подпольного философа находит в Кириллове своего нового апологета. Своеволие становится непогрешимым критерием для всего человеческого и Божественного. Поверяя им все, Кириллов приходит к заключению, что все хорошо. Он — первый человеко–бог — не делает различия между добром и злом. Он не по эту сторону добра и зла, он уравнивает добро со злом. Для Ивана все позволено, для Кириллова — все добро. И рационализм и волюнтаризм в своем окончательном виде отрицают всякую возможность и реальность этики.

«Всё хорошо… — говорит Кириллов. — Всё. Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив. Это всё, всё! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту… всё хорошо. Я вдруг открыл.

— А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку — это хорошо?

— Всё хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо… Вот вся мысль, вся, больше нет никакой!…Кто научит, что все хороши, тот мир закончит.

— Кто учил, Того распяли.

— Он придет, и имя ему человекобог.

— Богочеловек?

— Человекобог, в этом разница» [138] Там же. С. 229–230. .

Ставрогин — «гордый как бог» [139] Там же. С. 409. ; он живет, как бог; для него нет законов; он гордо и холодно попирает все; ему ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою [140] Там же. С. 406. . Он имеет необыкновенную способность к преступлению, которая доходит до гениальности [141] Там же. С. 245–246. . . Даже в наибольшем проступке и преступлении он не теряет спокойствия, самообладания и разума [142] Там же. С. 650, 652, 198. . В нем угасла способность чувствовать различие между злом и добром. Он не знает, почему зло отвратительно, а добро прекрасно. Он не знает различия в красоте между какой‑нибудь сладострастной, зверской штукой и каким угодно подвигом, даже если бы этот подвиг был жертвой жизнью для человечества [143] Там же. С. 245. . Тайна зла в нем воплотилась; он пропитан ею; он артист и виртуоз во зле; он не знает преград, не знает страха; он атеист и чудодей во зле [144] Там же. С. 198, 240, 262. . Как олицетворение атеизма и аморализма в превосходной степени, он — новый тип человека [145] Material zum Roman «Die DSmonen» /Herausgegeben von Moeller van den Bruck: P. M. Dostojevski, Die D&nonen, zweiterTeil, Mlinchen und Leipzig 1916. S. 519. ; самые крайние эксцессы атеизма и аморализма для него свойственны, обычны, лично характерны; для него не существует неожиданности, он не впадает в разочарование [146] Бесы. С. 180. , поскольку и дух и тело его заледене лив некоем великом ужасе; и нет солнца оптимизма, которое может растопить этот лед; ему все чуждо; между ним, заледеневшим от ужаса жизни, и миром не имеется ни одной нити привязанности; он не может сжиться с таким миром, он не может восстановить ни мысленную, ни чувственную связь между собой и вселенной. Он — «вызов здравому смыслу» [147] Там же. С. 246. . Он — ледяное и выразительное Nicht‑Sagung этому миру; от него исходит только отрицание [148] Там же. С. 650. . Злость его разумна [149] Курсив Достоевского. и потому наиболее отвратительна и страшна [150] Там же. С. 199. . Он — воплощенный демон иронии, который постоянно с безграничной иронией объясняет этот мир, все его явления и отвергает его новым, невиданным прежде способом. Иногда его демон иронии проявляется так неожиданно, так цинично и искусно отвратительно, что от этого в ужасе леденеет все человеческое, а особенно то, что называется умом человеческим [151] Там же. С. 184. . Некоторые из его знакомых смогли в известной степени определить его личность, называя его «премудрым змием». Он на самом деле необычайно умен, но, может быть, и помешан, безумен [152] Там же. С. 99. . Лицо у него неподвижное, застывшее, как у бездушной восковой фигуры, и походит на маску [153] Там же. С. 221, 41, 176. . Он крайне горд, он не говорит, зато о нем все говорят. Он с величайшим презрением относится ко всем, даже наиполнейшим, человеческим лексиконам, поскольку они не в состоянии выразить его личность. И хотя молчалив, как некий символ молчания, все же он — spiritus rector всех «бесов». Он с собой носит атмосферу, полную некоей мистической и ужасной отвратительности. Эта атмосфера очень заразна и заражает всех его обожателей. На самом деле, все бесы ничего иного и не делали, кроме как развивали до крайних пределов некоторые его особенности; он живет посредством их и живет жизнью человеко–бога. Кающийся атеист Шатов, бывший ученик Ставрогина, так говорит ему: «В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, — в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните на него теперь, это ваше создание…» [154] Там же. С. 240. Ср.: С. 239, 244, 245. . Но Шатов говорит также и о себе как о его создании. «Ставрогин, для чего я осужден в вас верить во веки веков?…Разве я не буду целовать следов ваших ног, когда вы уйдете? Я не могу вас вырвать из моего сердца, Николай Ставрогин!» [155] Там же. С. 247. — восклицает он. «Ставрогин, вы красавец! — вскрикивает в упоении Петр Верховенский. — Знаете ли, что вы красавец!…Я люблю красоту. Я нигилист, но люблю красоту. Разве нигилисты красоту не любят? Они только идолов не любят, ну а я люблю идола! Вы мой идол! Вы никого не оскорбляете, и вас все ненавидят; вы смотрите всем ровней, и вас все боятся, это хорошо. К вам никто не подойдет вас потрепать по плечу. Вы ужасный аристократ. Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен! Вам ничего не значит пожертвовать жизнью, и своею и чужою. Вы именно таков, какого надо. Мне, мне именно такого надо, как вы. Я никого, кроме вас, не знаю. Вы предводитель, вы солнце, а я ваш червяк… Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха, идея в стклянке, Колумб без Америки» [156] Там же. .