Иустин Попович - Философия и религия Ф.М. Достоевского

Чтобы достичь этой цели, Раскольников мобилизует все свои силы; он всё ставит в прямую зависимость от своей аксиомы: «всё в руках человека». Опиумом этой аксиомы он напаивает все свои психофизические способности, и они решительно отрицают всякую абсолютную ценность: «все относительно» [178] Там же. С. 93. для необыкновенного человека. Из своего категорического императива «всё в руках человека» Раскольников делает неизбежное логическое заключение, что убить одну старуху — «не преступление» [179] Там же. С. 73. , если кто‑то с помощью этого станет необыкновенным человеком. Умом своим он внимательно анализирует этот свой вывод; в нравственном смысле проблема решена: казуистика его отточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил ни сознательных возражений, ни протеста [180] Там же. С. 72. .

И он убивает старуху. Но вместо того чтобы стать необыкновенным человеком, наполниться титанической силой и увенчаться властью великих гениев, он в испуге замечает: «Господи! С ума, что ли, я схожу?» [181] Там же. С. 80. . Мучительная, темная мысль поднимается в нем — мысль, что он с ума сходит [182] Там же. С. 82. . Как в бреду, он не может собрать свои силы, не может прийти в себя и вопиет: «Господи, что же делать!» [183] Там же. С. 86. . Вследствие убийства старухи расслабилось его существо; он весь расстроен: разбит его дух, разбито сердце — как будто ударами топора он изрубил душу свою, а не старуху. Способность соображать у него ослабела, мышление раздроблено, ум помрачен [184] Там же. С. 91. ; он не способен мыслить целостно', все его мысли — осколки, обрывки, куски. Он во всем существе своем чувствует страшный беспорядок, хаос [185] Там же. С. 95–96. . С ним происходит что‑то совершенно ему незнакомое, новое, внезапное и никогда не бывалое; какое‑то безгранично мучительное ощущение пронизывает все его существо [186] Там же. С. 103—104. — ощущение, которое отделяет кость от кости его, нерв от нерва, мысль от мысли, душу от тела. Это ощущение постепенно превращается в пожар, в котором Раскольников весь горит, но не сгорает. Все в нем становится ломким и делимым, мелким, как атомы, и подвижным, как живой песок или ртуть. Его личность утратила свой центр, и он не может ни на чем сконцентрироваться. Постепенно происходит дезинтеграция его личности. Его душа рассыпалась в легион мелких душ, его дух — в легион духов, его «я» — в легион «я». Одним словом, Раскольников стал «легионом». Поэтому каждая его мысль — мысль–легион, каждое чувство — чувстволегион, каждое слово — слово–легион, то есть имеет неисчислимые значения. Ни в одной мысли, ни в одном ощущении или слове он не присутствует весь без остатка, ибо весь раздроблен, дезинтегрирован. Это является причиной, что критики никак не могут прийти к твердому и единодушному мнению, покаялся Раскольников на самом деле или нет. Отчасти он покаялся, отчасти нет. Животно, биологически покаялся, а умственно, логически — нет. И когда он при помощи казуистической аргументации и логики уверял себя, что убийство старухи является не преступлением, а естественным актом необыкновенного человека, то нечто глубоко внутреннее в нем протестовало против таких аргументов; и это нечто разрасталось неодолимо и быстро в определенное доминирующее ощущение, в живую непобедимую психическую силу, которая неоспоримо доказывала, что убийство это — преступление, неестественное преступление, грех, в котором человек должен каяться, ибо человеческая природа не может выдержать преступление как нечто естественное и логичное [187] «...Я буду говорить прежнее, — пишет Достоевский, — что преступление всегда останется преступлением, что грех всегда будет грехом, постыдным, гнусным, неблагородным, на какую бы степень величия вы ни вознесли порочное чувство !» («Неточка Не­званова. С. 213. Т. II. Ч. I. Курсив его.) . Пораженная преступлением богообразная сущность личности Раскольникова привела его к суду, где он исповедал свое преступление как грех. Одно определенно: раскольниковская моральная аксиома «всё в руках человека» оказалась несостоятельной; его принцип убит. «…Я не человека убил, — признает он, — я принцип убил!» [188] Преступление и наказание. С. 271. . «Я себя убил, а не старушонку» [189] Там же, С. 418. , — исповедуется он Соне.

В Раскольникове несостоятельным оказался «человек как воля». Он сам убил принцип свой и подпольного антигероя — принцип, согласно которому воля есть prima causa и основание человеческой личности.

Кириллов сделал то же самое. Он, первый человеко–бог, убил себя, чтобы экспериментально и наглядно показать и доказать, что своеволие — наивысшее проявление личности и что самоубийство — наивысшая ступень своеволия. Но самоубийство — не что иное, как полная дезинтеграция человеческой личности.

Ставрогин, воплощенная тайна беззакония и своеволия, повесился и таким образом уничтожил принцип своей жизни и претерпел полный распад личности.

Иван, чудодейственный творец и апологет человеко–бога, глубокий аналитик эвклидовского ума человеческого, сошел с ума. Сошел он с ума, когда увидел страшную реальность своей теоретической аксиомы «все позволено» при ее применении в жизни. Он сошел с ума, так как Смердяков убил Федора Карамазова, руководствуясь этой Ивановой аксиомой. «Вы убили, — говорит Смердяков Ивану, — вы главный убивец и есть, а я только вашим приспешником был, слугой Личардой верным, и по слову вашему дело это и совершил…«Все, дескать, позволено», — говорили–с… Самым естественным манером сделано было–с, с ваших тех самых слов…» [190] Братья Карамазовы. С. 704, 705, 706. .

Таким образом, все творцы человеко–бога достигают наивысшего проявления и полноты своего существа в полном распаде личности.

Трагизм человека в таком мире безмерен. Но его трагизм переходит в невыносимый комизм, когда несчастный человек пытается безмерную и неизмеримую загадочность мира вместить в несколько иглистых загадок и в их отгадках видит разгадку безмерной загадки жизни. Уставшее от трагизма, человеческое существо прибегает к сказкам различным: религиозным, философским, научным. И вместо успокоения в них находит беспокойство, вместо дружеского объятия — резкую насмешку. Кто‑то насмехается над человеком. Но европейский человек не может без бунта снести эту насмешку. Он отвечает на нее — хотя бы скрежетом зубов. Измученное и весьма обиженное загадочностью мира человечество протестует. Но страшно, если этот протест — протест глухонемых. В отместку европейский человек поспешил сузить загадочность и мира, и человека. В нервозном противоборстве и мир, и человек сужены до комичности, сведены к «семи загадкам». И эту смехотворную честь жадно присваивали себе многие, оказываясь в комическом положении. А над маленьким европейским человеком и далее гремят грозы небесных загадок, и далее бьют по нему молнии вселенских тайн, и нет громоотвода, который бы его защитил. Жизнь всегда нова если не чем иным, то загадками и неожиданностями. Хотя открытые глаза не могут не видеть, что пределы жизни — в отсутствии всяких пределов, что конец ее — бесконечность, граница — безграничность.