Владимир Бибихин - Дневники Льва Толстого

[…] К вечеру начались сцены беганья в сад, слезы, крики. Даже до того, что, когда я вышел за ней в сад, она закричала: это зверь, убийца, не могу видеть его, и убежала нанимать телегу и сейчас уезжать. И так целый вечер. […] Очень становлюсь близок к тому, чтобы убежать. Здоровье нехорошо стало (11.9.1910 // <���там же>).

Тяжело то, что в числе ее безумных мыслей есть и мысль о том, чтобы выставить меня ослабевшим умом и потому сделать недействительным мое завещание, если есть таковое (16–17.9.1910 // <���там же>).

Теперь где, скажите, безмятежный Толстой, обозревающий большое человечество и тонущий в единении со всем живым. Или играющий в винт. Или спящий. Что случилось. Ведь и четверть века назад уже было то же. Терпи, неси. Разделяй: то твой личный крест, неси и учись; то твое дело, призвание, на которое поставил тебя Бог. Ничего этого почему-то уже нет, никакой ясной картины, вместо нее другая, где неименуемая — выше упоминавшаяся — стена, или бездна, или непонятно что неведомо какое, и ведь не скажешь что чужое, из самой середины твоего главного усилия, любви, в виде именно встречной любви самого близкого существа, с которым был долго счастлив.

27 сентября. Как комично то противуположение, в котором я живу, в котором без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим: борьба и участие в женских капризах, и которым посвящаю большую часть времени.

Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным (<���там же>).

Судя по этой записи, всё слава Богу восстановилось. Что ты в который раз отброшен в никуда, на нуль, это ты уже привык; начни на 83-м году жизни всё сначала, с малыми силами, с возросшими задачами; потому что гораздо легче любить, искать любить чужого, врага, ненавидящего, чем человека, который только и хочет от тебя любви, который ждет, молит, на коленях просит от тебя любви, и которого ты по всем законам любить должен; допустим, это крайне трудно, но это всё нормально, это входит в твой замысел. Снова бодрость? Ах как бы не так.

28 сентября. Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно всё-таки любить. Но не могу, плох (<���там же>).

Что значит не могу. И раньше не мог. Никто не может. И ты знаешь, что себе не закажешь. Не могу здесь другое? В том смысле, что любовь приходит как вдохновение, а тут не придет? Почему ты знаешь что не придет? Он почему-то знает что тут не придет. Неужели только, как раз, потому, что она любит?

14 октября [1910]. Письмо с упреками за какую-то бумагу о правах [132], как будто всё главное в денежном вопросе — и это лучше — яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Всё не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым (<���там же>).

Еще бы: это значило бы сдаться в задаче целой жизни [133].

Со всех сторон любовь, с одной стороны нечистая, смешанная с замыслом благополучия и с брожением большого очень издерганного (в том числе многими беременностями и родами, но и не только этим, а и завистью, и жадностью) тела — и оно было бы только ближе тел детей, почти всех тоже неблагополучных и с избыточными экспектациями, без нее сходный тупик был бы в общем тот же.

Когда СА требует «не целуйся с Чертковым», «у вас тайная любовная переписка», она попадает как раз в узел, который Толстой один раз обошел (когда, ожидая отношения к другому как к любимому родному, сестре, матери, не спросил себя: «а к невесте?», а другой раз сказал, «как к сестре, супруге», опять не спросил: эротически? СА своим подозрением задает этот вопрос).

И в этом превращении любви взаимной, двойной, тройной, в ад — случай не частный ЛН и СА. Это внезапное проступание абсолютно неприступного, неумолимого в другом.

Тайный дневник 1910 уже весь о «женском капризе», но и нетайный почти то же.

Сказал за завтраком, что поеду к Чертковым. Началась бурная сцена, убежала из дома, бегала в Телятинки. Я поехал верхом, послал Душана [Маковицкого] сказать, что не поеду к Чертковым, но он не нашел ее. Я вернулся, ее всё не было. Наконец, нашли в 7-м часу. Она пришла и неподвижно сидела одетая, ничего не ела. И сейчас вечером объяснялась нехорошо. Совсем ночью трогательно прощалась, признавала, что мучает меня, и обещала не мучить. Что-то будет? (16.10.1910 // <���там же>)

Так, мы знаем, тянулось полвека, собственно со дня женитьбы, в который Толстой приехал в семью Берсов сообщить, что он отказывается. Что случилось в ночь с 27 на 28 октября.

[28 октября. Оптина пустынь ] С 27–28 произошел тот толчок {!}, который заставил предпринять {не надо говорить что, 100 раз сказано, о чем другом еще говорилось}. И вот я в Оптиной вечером 28 (<���там же>).

Якобы произошло чего никогда не было, «толчок». Какой в принципе мог быть толчок к уходу, если два дня назад было решено пройти через всё, через любые толчки. Записано в том же тайном дневнике, совсем рядом; Толстой скорее, сообщая о «толчке», видел это свое позавчерашнее:

26 октября [1910] Всё больше и больше тягощусь этой жизнью {слышали}. Мария Александровна не велит уезжать, да и мне совесть {!} не дает. Терпеть ее, терпеть, не изменяя положения внешнего, но работая над внутренним. Помоги Господи (<���там же>).

Это значит: наяву Толстой уйти не мог, он ушел как-то до сознания, во сне. Эта его захваченность женским капризом перешла с сознания в сон, конкретно кошмар:

[27.10.1910] 25-го октября {это на другой день после записи, помеченной «26 октября » самим же пишущим}. Всю ночь видел мою тяжелую борьбу с ней. Проснусь, засну, и опять то же <���там же>.

И теперь что был за толчок. Он пришел не оттуда, где обсуждался десятилетиями и решался — не решался уход, а поднялось вдруг, толчок был изнутри.

28 октября [1910]. [Оптина пустынь.]

И днем и ночью все мои движения, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, осторожно отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего {!}, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье», и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг {!} принимаю окончательное решение уехать <���там же>.

И о том же, в какой плоскости, на каком уровне уход — «удирать надо» в предсмертном бреду.

Одобрения, неодобрения. Сын Сергей (ПСС 58, с. 574): «Я думаю, что мама нервно больна, во многом невменяема […] Положение было безвыходное, и я думаю, что ты избрал настоящий выход».