Владимир Бибихин - Дневники Льва Толстого

Толстовкой плотности, уровня катастрофически у других — почти всех в сравнении с ним — не хватает. Нам слава Богу удалось заметить, мы успели, что кажущиеся беспомощными и растерянными наблюдения Толстого о себе, семье, мире, они пишутся стариком, но со счастьем мастера, который радуется своей уникальной силе, своей славе, тому, что каждая его строка, каждая черточка разнесутся в целом мире, будут сохранены, сто раз переписаны, — мастера, который, наращивая силу, пишет каждый день. И когда кажется, что лениво, словно оглоблей ворочая, и засыпая, и забывая, то это опять — и его пороки, и бессилие, и слабость — как колючки, которые нас уже не отпустят, как только нас зацепили: это дом, который нас даже своей грязью и ленью, домашней бестолковостью, заманивает уютом. А в прибранном прилизанном жилье нам было бы неуютно, и мы бы его бросили — а как бросить Толстого, когда он готовит нам одновременно и тысячелетнюю курную избу, где тысячами лет все наши предки жили, и тут же дворянский дом с роялем и библиотекой (чуть ли не каждый день в дневниках упоминание о прочитанной книге на русском, итальянском, немецком, языки никогда для Толстого не были проблемой).

Это человек, который пишет, в день рождения 81-й, в длинной записи ни разу не упомянув о поздравлениях, подарках, просто о дне рождения, в конце:

Очень уныло, грустно, слабо ложился спать (28.8.1909 // <���ПСС, т. 57>),

и этим вкрадывается к нам, как никто не умеет вкрасться — а технику к этому прилагает? Только ту, что к своему счастью словно тонет в последней правде, неприкрытой, своего положения, ничего в нем не скрывает, не украшает. — Но: «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» — впитав это и согласившись с ним, не спешите листать дальше, спросите, зачем пишет. Посмотрите, какой был день. Дом был полон знаменитыми людьми, Толстой сделал попытку через лидера кадетов Василия Алексеевича Маклакова провести в Думе важный для него земельный закон против частной продажи земли, слушал виртуоза Гольденвейзера, читал новейшие публикации о самом себе, потом важные разговоры о высшей математике, уголовном праве. В словах об «уныло, грустно, слабо» — остается вся эта полнота встреч, обсуждения главнейших дел, интенсивность и уровень, которые у Толстого в то время были как ни у кого, вся эта полнота не наваливается проворачиванием воспоминаний о дне на засыпающего, как обычно бывает, когда вспоминаются слова, которые неправильно сказал, и надо бы по-другому, и как теперь повернуть дело, как повести завтра. Сразу, тут же за этим вихрем встреч, мыслей, разговоров — как отрезано, — воцаряется тишина, отрешенность — и поверьте лучшего, более радостного достижения для дисциплины ума, и проще, для мира, благополучия мысли, невозможно себе представить, после вихря важных интересных разговоров, участия в делах страны, спокойно, легко отслоиться от этой заботы; молитва просит об этом, «всякое житейское оставим попечение » — и еще больше того, тоска по тому, чего всегда мало, божественной силе присутствия. И тогда мы расслышим в словах «Очень уныло, грустно, слабо ложился спать» во-первых гордость тайного сообщения, что он уже умеет в своей старости, в свои 81 год, не вмазываться в поток речей, а — это между нами огромное искусство — отрешенно извне видеть и слышать, а второе, что он помнит о большем, что ему дано, не забудет и будет снова ждать этого большего.

Оно гораздо больше чем вся слава — хотя оно и секретный двигатель, от которого поднималось всё время сияние славы. Об этом через несколько дней, день опять полный посещений, чтения, работы, разговоров:

10 сентября. Спал хорошо. Походил. Зашел в мертвую, прекрасно обставленную школу, говорил с кормилицей Галиной дочери. Почитал Галины воспоминания {Анна Константиновна Дитерихс-Черткова, «Из моего детства»}. Очень хорошо. Перечел «Круг чтения». Ничего не хочется писать. И прекрасно. На душе очень, очень хорошо. Всё думаю: за что мне такое счастье. Всё, что мне нужно, есть у меня; и что важнее всего, знаю, что это — то, что одно нужно мне, есть у меня, а именно, сознание своей жизни в очищении, проявлении, освобождении духа. Была величайшая помеха — забота о славе людской, и на меня навалился такой излишек этой славы и в таком пошлом виде славы перед толпой, что внешним образом, отталкивая — лечит. Так что борьба легка и радостна даже (<���там же>).

Как Моцарту в фильме Милоша Формана, так этому человеку любой поворот дела, что бы с ним ни происходило, идет больше чем на пользу, на счастье.

В этой жизни есть ужас, стена, или хуже, — неименуемое, не смерть, которая давно милое дело. И у Толстого, и у меня нет для этого края мира названия. И я не знаю, это край, обрыв Толстого или каждого всякого человека. Холод, первое имя, которое Толстой находит этой жути, и я не нахожу лучше. Здесь всё как-то скопом рушится, ничего от толстовского мира не остается. Чтобы он продолжился, нужно снова тепло. Оно придет или не придет, как Солнце завтра утром встанет или не встанет. Гарантии нет.

Ночью и поутру нашло, кажется, никогда не бывшее прежде состояние холодности, сомнения во всём, главное, в Боге, в верности понимания смысла жизни. Я не верил себе, но не мог вызвать того сознания, которым жил и живу (2.9.1909 // <���там же>).

Объяснение Толстого такое, что он его дает себе так сказать авансом, за счет будущего: еще больше той работы, которую он делает, и такие состояния холодности уже не появятся, они от неразгоревшегося костра. Прагматически всегда верно сказать, что мы недоработали. Но именно поскольку это можно сказать всегда, никто пока еще не знает, что будет, если мы сделаем всё что надо (если когда-нибудь).

Только нынче с утра опомнился, вернулся к жизни. Всё это казнь за недобрые, нелюбовные чувства, на которые я попустил себя в предшествующие дни. И поделом (там же, продолжение).

Мир толстовский стало быть не дан сам по себе просто так, он создается теплотой. И Бог стало быть тоже. Наблюдаемого так сказать непосредственно, заранее данного Бога нет. Он вытеплится из тепла, которого сейчас нет, как нет мира и ничего нет. Тогда о нем можно будет — из тепла — что-то знать. Сейчас о нем ничего знать нельзя.

Как ни странно это сказать: знание Бога дается только любовью. Любовь есть единственный орган познания Его (там же, продолжение).

Смерть рядом с этим холодом, странно сказать, тепла. Не в сравнении даже с самим холодом, а только с его веянием, приближением смерть лучше.

Ночь спал тяжело. Еще вчера было так тоскливо просыпаться и начинать день, что я записал где-то: неужели опять жить! (17.11.1909 // <���там же>)

Смерть торжественная, она явно событие, смысл ее такой большой что заставляет думать о себе — ах участие в смерти как в таинстве, и мир и Бог явно рядом с ней.