Эмманюэль Левинас - Тотальность и бесконечное

Бытие — это экстериорность. Данная формулировка не сводится к разоблачению иллюзий, связанных с субъективным, и к обоснованию того, что одни лишь объективные формы достойны именоваться бытием, а вовсе не те зыбучие пески, в которых увязает и теряется самоуправное мышление. Подобный подход в конечном итоге разрушил бы экстериорность. поскольку сама субъективность оказалась бы поглощенной экстериорностью. выступая лишь в качестве момента обшей панорамы. Экстериорность в таком случае больше ничего не означала бы, поскольку включала бы в себя эту интериорность, оправдывающую свое название.

Однако утверждения, что субъект не растворяется в объективности и что ему противостоит экстериорность, недостаточно, чтобы поддержать экстериорность. В последнем случае экстериорность имела бы относительный смысл — как отношение большой величины к малой. Между тем в абсолюте субъект и объект все так же составляли бы часть одной системы, взаимодействуя и проявляясь в общей панораме. Экстериорность — или, если угодно, инаковость — превращалась бы в Тождественность; и наряду с отношением между внутренним и внешним нашлось бы место для восприятия этого отношения неким боковым зрением, которое охватывало бы и воспринимало (или пронизывало) их игру либо представило последнюю сцену, в которой это отношение разыгрывалось бы, где по-истине осуществлялось бы их бытие.

Бытие — это экстериорность: само осуществление бытия заключается в экстериорности, и никакое мышление не могло бы лучшим образом подчиниться бытию, а именно позволить господствовать над собой этой экстериорности. Экстериорность истинна не с точки зрения наблюдателя, смотрящего сбоку и воспринимающего ее в ее противостоянии интериорности, она истинна в позиции лицом-к-лицу, которая уже не есть только видение — она идет дальше видения; позиция лицом-к-лицу устанавливается из точки, столь радикально отделившейся от экстериорности, что она зависит только от себя самой, она есть «я»; так что любому другому отношению, которое не отталкивалось бы от этой отдельной и, следовательно, произвольной точки (однако ее произвольность и отделенность осуществляются позитивно, в качестве «я»), не хватало бы пространства — по необходимости субъективного — истины. Истинная сущность человека предстает в его лице, где он выступает как решительно «иное», нежели насилие, подобное моему насилию и противостоящее ему, насилие враждебное и уже столкнувшееся с моим насилием в историческом мире, в котором мы находимся в одной и той же системе. Лицо останавливает и парализует мое насилие своим призывом, который не осуществляет насилия и нисходит ко мне свыше. Истина бытия не есть образ бытия, идея его природы: она — бытие, находящееся в сфере субъективного, которая деформирует видение, но дает тем самым возможность повелевающей, властной экстериорности заявить о себе, о своем полном превосходстве. Такое искривление интерсубъективного пространства, трансформирующее расстояние в возвышение, не искажает бытие, а только делает возможной его истину.

Нельзя «вычислить» это преломление, «осуществляемое» сферой субъективного, чтобы его «скорректировать». Оно образует сам способ, каким экстериорность бытия осуществляется в своей истине. Невозможность «тотальной рефлексии» не связана с какой-либо ошибкой субъективности. Так называемая «объективная» природа сущих, которая представала бы вне этого «искривления пространства», феномен, напротив, означала бы утрату метафизической истинности, свойственной высшей истине, в буквальном смысле слова. Следует отличать это «искривление» интерсубъективного пространства, в котором экстериорность осуществляет себя в качестве превосходства (мы не говорим: «где она проявляет себя»), от произвола «точек зрения» на являющие себя объекты. Однако последний, как источник мнений и заблуждений, возникающий из насилия по отношению к экстериорности, платит за это насилие.

«Искривление пространства» выражает отношение между людьми. Утверждать, что Другой помещается выше Я, было бы чистейшим заблуждением, если бы прием, который, я оказываю ему, заключался в «восприятии» некоего свойства. Социология, психология, физиология глухи в отношении экстериорности. Человек как Другой приходит к нам извне, как отдельное — или святое — лицо. Его экстериорность — то есть его призыв, обращенный ко мне, — это его истина. Мой ответ не добавляется как некая случайность к «ядру» его объективности — он только выявляет его истину (которую его «точка зрения» на меня не сможет снять). Эта преизбыточность по отношению к бытию и к идее бытия, которую мы обозначаем с помощью метафоры «искривление интерсубъективного пространства», означает божественную интенцию всякой истины. Это «искривление пространства» есть, может быть, само присутствие Бога.

Позиция лицом-к-лицу — это высшее и нередуцируемое отношение, которое никакое понятие не может охватить так, чтобы размышляющий о нем человек не оказался сразу перед новым собеседником, — делает возможным плюрализм общества.

Экстериорность как сущность бытия означает сопротивление социальной множественности логике, тотализирующей множество. Согласно этой логике, множественность — это вырождение Единого или Бесконечного, ослабление бытия, которые каждому из множественных существ следовало бы преодолеть, чтобы вернуться от множественного к Единому, от конечного к Бесконечному. Метафизика, отношение к экстериорности — то есть к превосходящему, — напротив, указывает на то, что отношение между конечным и бесконечным для конечного заключается не в том, чтобы погрузиться в противостоящее ему, а в том, чтобы остаться самим собой, «у себя», действовать здесь. Суровое счастье доброты изменило бы свой смысл, было бы искажено, если бы смешивало нас с Богом. Понимание бытия как экстериорности — отвержение существования бытия как панорамы и как тотальности, производящей экстериорность, — позволяет понять смысл конечного так, чтобы при этом его ограничение внутри бесконечного не требовало непостижимого умаления бесконечного и чтобы конечное не было ностальгией по бесконечному, тоской по возвращению. Полагать бытие как экстериорность значит рассматривать бесконечное как Желание бесконечного и, следовательно, понимать, что порождение бесконечного требует отделения, возникновения абсолютной произвольности «я», или истока.

Черты ограничения и конечности, которые обретает отделение, не означают простого «меньше», которое можно трактовать только исходя из «бесконечно большего» н из безупречной полноты бесконечного: они обеспечивают именно переполненность бесконечного или, говоря конкретно, избыточность по отношению к бытию, — всего Блага, возникающую внутри социального отношения. Негативность конечного следует понимать исходя из этого Блага. Социальное отношение порождает эту избыточность Блага по отношению к бытию, множественности — по отношению к Единому. Оно не заключается в том, чтобы воссоздать целое совершенное бытие, о котором в «Пире» говорит Аристофан, — ни погружаясь в целое и, отрекаясь, во вневременное, ни покоряя целое посредством истории. Приключение, в начале которого стоит отделение, является абсолютно новым по отношению к блаженству Единого и к его прославленной свободе, заключающейся в отрицании или поглощении Иного, чтобы ни с чем не сталкиваться. Благо по ту сторону Бытия, по ту сторону блаженства Единого — вот что провозглашает строгая идея творения, которое не является ни отрицанием, ни ограничением, ни эманацией Единого. Экстериорность — не отрицание, а чудо.