Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

В этом смысле и можно животных назвать констатирующими существами, существами факта и вытекающего из него непосредственно вывода-действия, т. е. и тут нет остановки у голого факта, а получается сразу определенный действенный императив, хотя и элементарного и грубо эгоистического свойства. Когда Кант говорит [962]: «без всякого отношения к цели не может получиться воздействия на волю у человека», – то мы можем принять без оговорок этот принцип, но именно как человеческий принцип, который может далеко выходить за сферу узко человеческую, сферу людей. Везде, где мы встречаемся с целесообразными деяниями, мы имеем перед собой некоторое волевое определение, как бы оно примитивно и смутно ни было [963]. Человек способен действовать по принципам и идеальным мотивам, в этом его коренное отличие от животных, но про него нельзя даже сказать, как это делает Р. Ойкен, что он в отличие от животных знает, что он делает: поскольку у животных имеется память, внимание и т. д., они способны также знать о содеянном ими. Так собака пугается и стремится убежать, когда ее ведут к месту преступления, где она нагрязнила или самовольно воспользовалась тем, что брать ей не разрешается; она узнает часто через очень продолжительный период своего хозяина и окружавших ее людей и обстановку. Огромное различие заключается в диапазоне и глубине, которые все нарастают у человека и застыли в определенных рамках у растений и животных. Так растение все в настоящем. Собака уже не только в настоящем, но у нее, без сомнения, есть и прошлое, и будущее: она не только помнит более или менее близкое прошлое, но и имеет некоторое представление о предстоящем в непосредственной близости и руководится в своих действиях этим близким моментом. Только человек способен прозревать далекое будущее, переносить центр тяжести в него и руководиться им и жертвовать для него настоящим. В этом смысле животное бесперспективно, и жизнь его представляется нам сама по себе бессмысленной. Предвидя будущее и объединяя его с принципами своими, человек не только ждет будущего, но он способен и творить его.

Но там, где дается целенаправленное действие, как бы незначительно оно ни было, – там должна быть в той или иной степени допущена способность признать эти цели и отклонить другие, хотя бы это по преимуществу совершалось практически. Кошка констатирует мышь, настораживается, проверяет свое ожидание или успокаивается, если суждение «мышь» оказалось ложным, и прыгает, когда оно оправдалось, на свою жертву. Моя собака, не любящая прихода чужих людей в дом, порвала гостю – мальчику рубашку: «Чужой – не смей приходить», а затем бросилась бежать вниз по лестнице со всеми признаками страха перед грядущим наказанием: «Бегу, иначе побьют». Таким образом и у животного не только факт, и не только действие, но и соответствующий проблеск суждения вывода, с тою только разницей, что они недостаточно дифференцированы, но это вовсе не значит, что их там нет; ведь форма предложения не есть обязательная форма существования суждения: никто не станет оспаривать, что молчаливым кивком головы мы высказываем суждение, вполне равноценное тому, которое выразится в форме предложения: «хорошо, я согласен». Признанию этого мешало убеждение в формальном характере истины, но, с нашей точки зрения, формальными сторонами, как бы они ни были важны, истина не создается и не исчерпывается. Изучая ее, мы вынуждены, конечно, расчленять ее, но этого процесса нашего изучения и последовательности в нем не следует смешивать с живой действительностью истины. Преувеличивать значение формальной стороны в этом случае значит уподобляться неграмотному человеку, который садится в позу читающего или пишущего, копирует все формы процесса чтения или письма и думает, что он пишет или читает.

Истина не формальна только, она и не материальна только, она и то, и другое вместе: она органична, она лична и человечна. Это сразу приоткрывает завесу над критерием истины: самоочевидностью. Самоочевидность возможна именно потому, что истина – это вхождение в личность, личность в ней находит самую себя, и потому голос познанной и признанной истины так ясен и непреложен тогда нет двух, – истины и я, – а есть одно. В этом же кроется порука за то, что человек может обладать истиной, как он может быть самим собой, хотя бы фактически огромная масса людей и не поднялась выше уровня простого животного.

Построение философского миросозерцания, с точки зрения живого субъекта, конкретной личности, необходимо приводит нас к все шире и глубже развертывающемуся потоку активизма. Нам необходимо теперь уделить несколько минут внимания понятию действительности, понятию бытия, так как мы везде подчеркиваем не только активизм, но и всюду выступаем против разжижения бытия, действительности. От того или иного толкования этого понятия зависит чрезвычайно много, а меж тем история философской мысли развернула необыкновенно пеструю картину толкований этого понятия, начиная от наивного гипостазирования бытия как чего-то просто грузно, тяжеловесно пребывающего и кончая всякого рода гносеологическими истолкованиями вплоть до признания бытия простой логической категорией. Таким образом перед нами, естественно, встает вопрос, какой смысл может быть вложен в это понятие с нашей точки зрения?

Кант искал выхода из того лабиринта затруднений, в который заводит нас истолкование понятия бытия в смысле голого пребывания, на том пути, что он свел его на определенный логический смысл и объявил простой логической категорией. И действительно, затруднения эти необычайно велики. Они ярче всего обнаруживаются в том, что наша теоретическая мысль не может справиться удовлетворительно с проблемой небытия и в сущности получается выход только в сторону элеатизма. Шопенгауэр со всем его пессимизмом не смог вложить в понятие Нирваны абсолютно отрицательного смысла и завершил свои воззрения пояснением, что «если Нирвана определяется как ничто, то это должно обозначать только, что Сансара (мир) не содержит ни одного элемента, который мог бы служить для определения или конструирования Нирваны», «что она относительное, а не абсолютное ничто» [964]. Пытаясь мыслить ничто, мы совершенно неизбежно мыслим что-то. При этом мысль о небытии оказывается не только непреодолимой теоретически, но она для нас совершенно неприемлема этически и эстетически. Небытия нет, говорит Парменид с неотразимой в данном случае логикой, – здесь мы имеем дело не с «невинной истиной», «тавтологической мыслью» [965], а с радикальным отклонением самой мысли о небытии, чрезвычайно важным по своим логическим следствиям. Достаточно вспомнить, что отсюда рождается основная идея метафизического рационализма о тождестве подлинного мышления и бытия, так как нет и не может быть мысли ни о чем.