Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

То, что зреет в мире на этом пути, мы надеемся пояснить дальше. Пока же для нас становится совершенно ясным, что не только правильно утверждают, когда говорят [1013], что у человечества можно отнять все, не подвергая опасности его истинное достоинство, но только не возможность совершенствования, но к этому необходимо добавить и другое, а именно, что человек может совершенствоваться, только совершенствуя мир. Таким образом личность может перейти от положения почти простого материала к все повышающейся роли форматора – творца. Мир является в этом случае как бы книгой, которая никогда не бывает вполне готова и всегда ждет своего пополнения читателем в меру его творческой одаренности и сродства с темой и автором. Мир с человеком – это уже иной мир, а тем более, когда является личность среди личностей. С ним и в нем мир все больше переходит из сферы главным образом количественной в царство, где предпочтение отдается все больше качественному многообразию, пока не открывается простор творчества самодовлеющих ценностей, сознанием которых и стремлением к которым может переполниться все существо личности настолько, что первоначальная естественная цель «быть во что бы то ни стало» уже оказывается вполне преодоленной: личность может выйти за пределы естества и возвыситься над ними. В этом смысле и мы готовы присоединиться к утверждению, что человек должен явиться и является устроителем и организатором вселенной, – не количественно, где он пылинка среди мириадов пылинок, а качественно. Он остается в мире и не может и не должен отрываться от него, но он вместе с тем может не только не тонуть в нем и не распыляться, но в своей свободе и творческой самостоятельности приобретает космическое значение: не только личность заинтересована в мире, но и мир заинтересован в ней. То, чем природа наделила человека, есть не только предел его свободы и творчества, но это же и средство воздействия на мир и его великие возможности [1014]. Этот предел не только ограничивает, но он и соединяет; без него человеческая личность никогда бы не стала тем, что она есть: поворотный этап космического значения.

Коренное, космическое значение человеческой личности ясно определилось уже в утверждении ее свободы, но свобода мыслима, обладает смыслом только в том случае, если она есть возможность творчества. Таким образом свобода и творчество постулируются, доказываются и обретаются вместе и нераздельно. В предыдущей главе мы подошли к этому вопросу с точки зрения подтверждения ее фоном мирового развития. Нам необходимо теперь присмотреться к этим идеям поближе.

Для этого мы снова должны подчеркнуть старую мысль о необходимости отказаться от мнимого ореола неизменности и преодолеть безжизненность – неподвижность или дурную бесконечность, к одной из которых неизбежно ведет единая, твердо фиксированная неизменная абсолютная сущность. При выяснении типов решения проблемы смысла жизни [1015]мы пришли к выводу, что при такой основе получается на редкость безысходное положение: или вся жизнь превращается в мираж, или же оказывается прав Джемс, который говорит [1016], что такой абсолют узаконивает мировые противоречия и абсурды и берет на себя ответственность за все, что в мире совершается – вплоть до того, что он должен передумать все глупости и вздор, которым загромождена наша жизнь и вообще превратиться в место свалки не только ценного, но и всякого мусора. В великом порыве античного мира к неизменному в неразличенной форме сливались две совершенно разные идеи, из которых можно утверждать одну, этим самым не только не принимая другую, но просто отклоняя ее: это неизменное, как исток, как причина, как начало, и неизменное абсолютное, как итог, как значение, в этом смысле как сущность. Первое исключает жизнь и смысл, создает тупую застылость даже тогда, когда на горизонте ясно вырисовывается достигнутое непостижимыми путями «царство божие». Все это мы стремились показать на примере ряда крупных представителей философской мысли разных времен: или опороченный бог, т. е. не бог, или тупо окостеневший созерцатель вечного божественного мира, в силу бездеятельности перестающий понимать, ценить, созерцать и вообще иметь какое бы то ни было отношение к добру, красоте, истине и т. д.

Царство элеатизма должно быть перенесено в область того, что является продуктом рационализации, т. е. создания человеческой мысли, а не объективного мирового обстояния, и его сферой является – с целым рядом особенностей и оговорок – мир значений.

Аристотель с его утверждением, что «жизнь – это движение»; Кант, предпочитавший характер поступка его цели, путь к истине самой истине, если бы в последнем случае ему пришлось выбирать; Фихте, требовавший безапелляционно признания права личности на труд во имя самой возможности личности и нравственности – все они говорят в сущности о том, что только в действенности может быть смысл. И вот здесь должен быть отброшен второй исторический нарост – это дурная бесконечность, кровное детище абсолютного, вечно недосягаемого идеала. Недосягаемый идеал мыслим только с формальной стороны, иначе он превращается в нелепость, никого и ни к чему не обязывающий фантом.

Вечность должна и может быть обретена на ином пути: на пути освобождения от времени, но не исключения его вообще; она достигается в обретенном значении того или иного акта и всего свершающегося, но при этом все перспективы действительности остаются не только не заслоненными, но наоборот – каждое обретенное значение обозначает дальнейшее расширение действенных возможностей и перспектив: истинная бесконечность по гениальному образу Гегеля должна мыслиться как растущий, но сохраняющий свою форму круг, т. е. перед нами должно быть постоянное достижение и вместе с тем сохраненные дальнейшие перспективы, всегда у цели и вместе с тем всегда возможность быть на пути к цели, т. е. то положение, когда каждая стадия есть не только ступень для более или менее отдаленной цели, но когда ей самой оказывается присущим свое своеобразное значение. При дурной бесконечности смысл утрачивается, при истинной бесконечности он раскрывается в полной мере. Нам остается только показать, что эта благодатная почва открывается перед нами в нашей теории, основанной на антропоцентрическом принципе.

Все думы о мире, с которыми мы знакомились в предыдущем изложении, приводят нас к идее сущности, к ее особому положению в нашем миросозерцании. Многовековая философская традиция прочно закрепила мысль, что сущность есть нечто неизменное в вещи в противоположность ее изменчивым состояниям и вместе с тем это есть нечто, лежащее в скрытой основе и далеко несовпадающее со всей полнотой живой действительности. Наша точка зрения наметилась всем предыдущим изложением: в различных подходах мы неоднократно подчеркивали живую, неразложимую полноту действительности, но вместе с тем для нас также бесспорно, что каждая вещь и особь обладают своей особой действительностью, допускающей раскрытие вширь и вглубь, смотря по вещи и по тому пласту мировой действительности, в который входит данная вещь. Мир живет как целое во всей своей полноте, и иной жизни в фактическом смысле существования у него нет; те, кто пытался и пытается заглянуть за кулисы мира, осуждены быть вечными неудачниками не потому, что мир свято хранит свою тайну и не позволяет заглянуть в то, что за ним и в основе его, а потому, что этих кулис и обособленных тайников у него не существует. О нем можно повторить только вместе с Гете и Гегелем: