Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

Таков голос жизни, свидетельствующий не только о здоровом инстинкте, но и о глубоком, может быть, еще неосознанном смысле, заложенном в сочетании представителей двух полов, в семье, деторождении, в взаимоотношениях родителей и детей, братьев и сестер, кровных уз и т. д. в их подготовительном значении для общественных, государственных, общечеловеческих и мировых связей. Нам нет нужды долго останавливаться на этой стороне жизни: мировая литература, не говоря о примерах повседневной жизни, дала нам так много художественных образов из сферы таких переживаний и показала нам, какой неистощимый поток ценностей льется из этого вечного источника. Достаточно вспомнить здесь Антигону.

Таким образом «телу» должны быть гарантированы его права в неумаленном виде, и в противоположность несуразному, диковинному образу андрогина необходимо культивировать в облагороженной форме античную черту – любовь к красоте человеческого тела, стремясь развить его в художественное целое, как прекраснейшее произведение матери-природы и человеческих желаний и усилий – той культурно-творческой силы, из которой в мировое русло потечет еще один более или менее мощный поток творческих достижений, еще ряд прибыльных струй в лоно сущности.

* * *

Мы бросили беглый взгляд на один из путей физического творчества, и там на каждом шагу становилось ясным то, что мы подчеркнули неоднократно, а именно, что нет изолированной физической жизни, что самомалейший акт способен вынести нас на простор общих связей и большой глубины и широты. Для этой стороны особенно характерно, каким сложным клубком переживаний окутывается половой акт и в какую мощную и благородную силу вырастает он, когда он выявляется во всей его человеческой полноте и связности. Без осознания этой связности и полноты загадка жизни не поддается решению. Уже на голом физическом акте личность развертывает богатую душевную скалу переживаний, и акт тем значительнее, чем глубже он по своим связям. Инстинкт самосохранения, этот физический погонщик человека на первой ступени, уже в самом себе несет свое ограничение и видоизменение, потому что на том пути, на который он ведет по необходимости, рождаются преоборение самого инстинкта и его претворение в постепенно одухотворяющуюся форму, потому что на пути одухотворенности наилучшим путем удовлетворяется и самый инстинкт самосохранения, и достигается нечто самодовлеющее и в своем значении незыблемое: естество может и должно превратиться в культуру или по меньшей мере встать под контроль культуры. На смену вечной зависимости голого физического принципа приходят устойчивость и все более повышающаяся независимость одушевленного и одухотворенного существа, творящего свою действительность и свою сущность. Отсюда становится вполне понятным жизненное предпочтение одухотворенности: путь углубления и укрепления жизни, усиления ее интенсивности и повышения ее ценности и смысла вплоть до достижения самодовлеющего царства лежит именно здесь. Претворение голого инстинкта жизни может подняться на такую высоту, на которой он совершенно утрачивает свой прежний ограниченный и грубый смысл и как будто уничтожается совершенно, превращаясь в свою противоположность: человек может вырасти до сознания необходимости уничтожить свою жизнь; но этот акт может иметь совершенно иной смысл и значение: он может явиться актом наивысшего взлета и утверждения жизни и мощи личности, достижения той грани, на которой открываются уже перспективы бессмертия и божественности. Такова, например, жертва жизнью матери ради ребенка, жертва своими детьми ради общего блага, жизнь, принесенная в жертву всякой великой самоотреченной любви и т. д. Так сотворенное понемногу и неуклонно берет все возрастающий перевес над данным, чисто фактическим, пропитывая его и подчиняя себе. Эта неизбежность объясняется тем, что раз возникшее душевно-духовное начало может творить дальнейшие следствия, не только не ослабевая, но от творчества все усиливаясь.

Для этой характерной черты душевной жизни поучителен пример, о котором нам напоминает в своем романе Гейерстам «Голова медузы». Там он напоминает нам легенду о Персее и его борьбе с Медузой: он нес с собой в решительный бой свой щит, свою гордость, произведение человеческих рук, восхищавшее его своею красотой и блеском; он выставил его перед собой, и таким образом взгляд его не был всецело поглощен видом Медузы, а отчасти приковывался видом щита, вселявшим в Персея радость и мужество; это спасло его от общей участи окаменения и дало возможность свершить то, что другим не удавалось – именно потому, что он шел в борьбу вооруженный не только фактом, но и сотворенной им «фикцией», не давшей ему потонуть в созерцании голой действительности. Если бы мы видели мир во всей его – часто жестокой – наготе без противопоставления ему сотворенных нашей душевной жизнью возможностей, мы перед ним окаменели бы давно, как перед головой Медузы. Мужество борьбы и творческие порывы возможны только там, где нарастает мысль о возможности иного, где нет поглощенности фактическим состоянием; наоборот, будет правильнее утверждать, что для творчества, как и вообще для борьбы за новое, необходим перевес идеи – «сотворенного» – над фактическим обстоянием.

С этой точки зрения и должны быть оценены первые проблески не простого переживания действительности, а ее приятия или неприятия, пережитого восхищения или негодования, первый созданный рисунок, первая окраска, например, сосуда, первые проблески песни, искусственно создаваемого ритма и рифмы и т. д. – все это истоки великого творческого потока и необъятных творческих возможностей. Слабо мелькнувшая мысль о возможности иного, первая – хотя бы и грубейшая – сознательно поставленная цель окончательно пробивает брешь в фактическом обстоянии – если бы оно вообще было возможно в абсолютном смысле – и вводит нас в новый мир, настоящий мир, мир претворения и творчества.

Мы не собираемся здесь снова подымать весь исторически бесконечно осложненный спор о роли причинности действующей и целевой, о causae effi cientes и causae fi nales; мы здесь можем с точки зрения наших интересов ограничиться более краткими указаниями, хотя бы и с некоторым риском быть обвиненными в догматизме и в недостаточности обоснования. В конце концов и защитник одного рода причинности, причинности как causae effi cientes, не может забывать, что каждая мысль и душевное переживание осознанное, помимо своей силы как цели и ценности, бесспорно обладает некоторой действительностью и значением уже просто потому, что они также есть как факт, как все свершившееся, и потому им принадлежит какое-то влияние и причинность в мировом свершении: раз мысль, идея возникла, она этим самым уже есть несомненный реальный фактор. Конечно, таким образом признается известное значение и реальность и за абсурдами, но оно так и есть; абсурды только действительны – действуют, как полагается действовать абсурдам: ложная, безобразная или безнравственная мысль или идея, если она еще нераспознана в ее подлинной сути, действует (действительна) отрицательно, разрушительно; но если она распознана и оценивается как таковая, то тогда она становится также созидательным фактором, способным отрицательным путем помогать положительному творчеству.