Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

Отсюда становится понятным стремление философов свести на минимум, а то и совсем освободиться от предпосылок в исходном пункте; философия без предпосылок – вот идеал философского учения, – то великое «ничто», из которого Гегель пытался путем блестящих логических мытарств вывести всю систему философии. Это и возвело теорию познания в ранг основной ветви философии – того стража, от которого необходимо получить своего рода пропуск в царство философии.

Что касается теории познания, часто отождествляемой с теорией критицизма, то нужно не забывать, что как ни интересна и ни важна сама по себе гносеология, тем не менее недавнее возведение ее в ранг вершительницы философских судеб представляется нам глубоко ошибочным. Мы сами, как и всякое философское учение нашего времени, не уйдем от целого ряда критических, гносеологических рефлексий, но « для moго, чтобы знать, нет нужды иметь знание о самом знании» [804]. Мы долгое время тонули в гносеологических мелочах и на каждом шагу не видели из-за деревьев леса; философская мысль последнего времени истощалась в постоянных подходах к философии, но редко успевала выйти на действительный простор творчества и свободного постижения; гносеологический скептицизм во многом сделал свое дело, и наступает пора попытаться прямо сойти в воду, чтобы поучиться плавать в живой водной среде, а не за кабинетным столом гносеологического скептицизма. Мы должны будем отдать также посильную дань критицизму, но это не служит в наших глазах выполнением обязательства перед одной гносеологией, а это делается в интересах осторожного решения вопроса об исходном пункте философии, этом решающем моменте всякой философской теории.

Это то требование критицизма, которое необходимо выполнить. Что же касается теории познания, то она как таковая должна занять свое почетное, но не всезаслоняющее место и должна в свое время дождаться решения ее проблем на основе того отправного пункта, который будет продиктован нашей критической, обоснованной мыслью. Наше обращение в первую очередь к некоторым вопросам гносеологии вызывается главным образом необходимостью отдать дань времени и его условиям, а также методологическими соображениями. Все внимание сейчас и должно быть сосредоточено на этом основном принципе, на его прояснении, на сохранении его в чистоте и ясности от побочных наслоений, от излишних и нежелательных предпосылок.

Но где найти эту Архимедову точку, как дать философию без предпосылок [805]? Это требование может иметь, конечно, только один смысл: так как, не находясь нигде и не имея никакой точки отправления, мы лишаемся возможности говорить о каком бы то ни было движении, хотя бы это было движение мысли, и так как в такой общей форме оно бессмыслица, то ясно, что оно может и должно заключать в себе только одно содержание, а именно: философское учение должно попытаться обойтись без теоретических предпосылок, т. е. основной этап должен быть дан не теорией, но он, конечно, должен быть. Ведь и сам бог, созерцая мир, становится в известное отношение к нему. Требовать безотносительного познания – значит, требовать безотносительного отношения, что невозможно.

Стремление найти беспредпосылочный исходный пункт чисто теоретического характера привело к целому ряду неудач, на одной из которых – психологизме – мы остановимся позже. Здесь же отметим, что это стремление внутренне противоречиво, так как всякий теоретический исходный пункт будет скрытым или явным суждением, а всякое суждение предполагает определенное мыслимое содержание; если оно дается теоретически, то мы попадаем в заколдованный круг. Сведя содержание этого основного суждения на чисто формальное высказывание, – если бы это было в действительности, возможно, чего также нет, – мы затем получаем роковое следствие, опорочивавшее не раз философию, особенно метафизику, а именно, что вместо того, чтобы объяснить предмет философского раздумья, мы его просто устраняем и заменяем мыслимым миражем, потому что первоначальная теоретическая фикция, за которой скрывается живой философ, абсолютируется, и дедуцированный мир вытесняет действительность.

Но если теория может в исходном принципе только принять, осознать и выявить, но не может сама дать необходимое содержание, то ясно, что его могут дать только или вера, или практическая деятельность, или оба они вместе. Так как вера есть также только особая форма ответа на уже возникший вопрос – мы должны сосредоточить все наше внимание на жизнедеятельности, этом первоисточнике всех вопросов. Теоретически первое – это не ответ, а вопрос, что ясно само собой и не требует никаких доказательств. Анализ же первого вопроса указывает нам на то, что он рожден и может быть рожден только живой жизнью, жизнедеятельностью, он переживается деянием, в котором выявлены воля и чувство жизнедеятельности, и мыслью и стоит на грани теоретического и практического. Начав с его рассмотрения, мы можем решить вопрос об исходном пункте.

Такому указанию на непосредственное переживание и действительность легко бросить упрек, как это и делают, что в этом случае мы пытаемся опереться на «бесформенное» и неуловимое; но это опасение неосновательно, потому что такой упрек основывается на смешении логической и жизненной определенности, из которых нас прежде всего интересует в философии вторая: лишенное логической познавательной формы, теоретически недостаточно оформленное, на самом деле может быть жизненно достаточно оформлено, оно реально в действии, в переживании не может быть бесформенным, а оформленность в представлении и восприятии живого порядка имеется, и с теоретической стороны этим дан отправной пункт, который дальше требует тщательного логического пояснения, но который тем не менее достаточен, чтобы раскрыть возможность действия, жизни и сознания. Первое это определенность жизнедействия, а не логики и теоретического познания, – понятия и теория не первое, а дальнейшее.

Мы таким образом напоминаем о мысли Фихте: «Am Anfang war die That» [806]! но мы ее, как это будет видно дальше, берем со всеми теми следствиями, к которым обязывает внимание к голосу жизни и жизнедеятельности. В деянии – притом именно живом, конкретном, а не отвлеченном деянии, – дается ясное и непреложное начало: там утверждается я и не я, но не как чистые логические понятия, а как субъект и объект живого положительного характера. Теория здесь бессильна что-либо опрокинуть или в корне изменить, потому что эти два элемента вопроса дотеоретичны и вне ее власти в самой своей сущности, что, конечно, нисколько не мешает философии затем попытаться одеть их в точные философские понятия и перенести многое из сферы одного в сферу другого или совсем отклонить многое, но не затрагивая основного. Философия – теория есть ответ на вопрос, заданный жизнью, и она связана содержанием этого вопроса и тем, что дано в нем по самому существу. Иначе философия, как и всякая мысль, невозможна. «Жизнь первее и непосредственнее всякой рефлексии о ней или ее саморефлексии» [807], а этот голос говорит в перворожденном вопросе не о я и не я, а об иной паре, уже живого свойства: о я и мире. Это то, что заключено в самой сути жизнедеятельности и никакие теории и рассуждения не могут устранить этого живого сознания себя и мира как элементов, основ самой возможности жизни и деятельности.