Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 1

Фихте провозгласил примат жизни по ценности и значению [808]; он глубоко правдиво отметил, что иначе как при наличии сопротивления деятельность-жизнь немыслима [809], что для нее необходимо я и «нечто различное с ним» [810], но дальше он изменяет признанному им примату жизни и берет вместо живого и жизни, я и не я, то, что кажется ему логически простым, но что в действительности глубоко сложно и главное – отнюдь не является первоначальным. Соблазн подменить голос жизни голосом логики – коренной грех ряда философских систем – вызывался самой сутью познания, требовавшей субъекта и объекта и преодоления их противоположности в установлении их взаимоотношения, хотя бы и в отрицательной форме. Фихте глубоко прав, когда он говорит, что где знание, там убеждение, там «я» отвоевало себе место, там оно расширило свою сферу, но до преодоления чисто теоретического было преодоление противоположности смешанного порядка, преодоление жизнедеятельного свойства в конкретной, живой действительности; противопоставление в знании есть только рефлексия на противопоставление в жизнедеятельности, а в ней нет пары я и не я, а есть текучая, как мы увидим дальше, пара я и мир.

Вот это и есть то первое, что должно служить исходным пунктом. Как только мы резко отрываем членов этой пары друг от друга, мы вступаем на путь, уже затуманенный коренной ошибкой. Чтобы понять живое – а именно о нем и только о нем и может быть речь в философии – истинная философия должна не терять из виду этого жизненного исходного пункта в его живой полноте; она может переносить центр тяжести в я или мир, но не отрывать их друг от друга совсем. Этот центр тяжести мы переносим в субъект, как исходную точку философии, потому что в нем устанавливается для нас, людей, – пока условный – центр, в нем лежит наш первый жизненный интерес; его примат установил все тот же голос жизни, и, наконец, к нему мы обращаемся прежде всего потому, что мир обнимает множество, и взятый нами опыт, как говорит Джемс [811], течет как бы пробуравленный прилагательными, существительными, предлогами и союзами, т. е. он не только дальше, но и сложнее, если члены этой пары будут взяты раздельно. Я переживается в связи с миром, но мир развертывается для нашего познания на нас как на – пока – условном центре, и потому он дан жизнью более интимно, непосредственно, чем мир. При этом необходимо помнить, что все это устанавливается для определения исходной точки, это только условное перенесение центра тяжести и ни в каком случае не должно давать повода к традиционному уединению я и его изоляции. Это не антипод реальности, а только особая форма ее объяснения; все это существенно подчеркнуть, чтобы решительно отклонить противопоставление этой точки зрения, как идеализма в обычном понимании этого слова и субъективизма, реализму.

Указав на вопрос, рожденный жизнью, и на данный ею отправной пункт, мы теперь становимся лицом к лицу с необходимостью прояснить и выявить прежде всего, что такое это я.

В области философии идут длинной вереницей примеры того, как наиболее близкое и даже непосредственно данное дольше всего остается сокрытым и неразгаданным. Так было и с вопросом о нашем «я». Долгое время этой проблемы совсем не было на философском горизонте, а когда она появилась, она превратилась в головоломный вопрос с подчас почти непреодолимыми преградами. На протяжении xix века и вплоть до нашего времени выросли сотни школ и течений, взаимно опровергающих друг друга, и в этой борьбе проблеме субъекта принадлежит бесспорно центральное место. Как ни ценно богатое разнообразие продуктов философского творчества, но появление его в период, энергично подчеркнувший в философии свою научность, порождает вполне оправданное сомнение в правдивости не только решений, но и самой постановки вопроса. Это сомнение подкрепляется еще и тем, что большинство течений упрекает друг друга в психологизме как смертном философском грехе. На этой проблеме мы должны остановиться, так как таким путем мы получим возможность ясно ответить на вопрос о том, что следует понимать под я в философии.

С именем философии неразрывно связали мысль об отвлеченном мышлении. Связь эта для обыденного человеческого сознания тем более окрепла, что «метафизика» затерялась в бесконечно искусственных построениях, а жизнь приковывала к той части действительности, к суете сует, в которой вращается данный человек. Между тем по всему своему существу, по предмету и по интересу философия является и может быть самым конкретным учением, учением о жизни и живом или она превращается в тягостное недоразумение. Чтобы понять это, необходимо вспомнить, что понятие абстракции указывает на отвлечение от чего-нибудь, на то, что целое, живое подверглось расчленению, и затем из полученной анализом группы мы взяли тот или иной элемент, мы отвлекли его от целого, от того, во что он входил. Пока это изъятие, отвлечение совершается условно, как в отдельных науках, и мы не забываем об этой условности и не пытаемся подменить отвлеченным элементом живое целое в нашем толковании, наша мысль движется в области правомерной; как только это условие нарушается, перед нами появляются научные и особенно философские уродливости, к числу которых принадлежит и психологизм [812].

Хотя самое слово «психологизм» могло бы подать повод думать о чисто психологическом расчленении и незаконном использовании (отвлечении) психологических понятий за пределами психологии, но в действительности необходимо вопрос несколько расширить и включить сюда же то расчленение, которое привело к самой основе психологии – к понятию души, отделенной от тела, и вопрос о незаконном использовании и этого понятия. В то время как философия есть учение о живом, действительном мире, учение, созидаемое живым человеком, во имя живых, конкретных интересов, она в действительности живет под влиянием отвлеченных идей и так называемой научности, подтачивающей жизненный нерв живой философской мысли: порабощенная законным в науках, но не пригодным для нее расчленением и отвлечением философия пошла тем же путем изоляции и фиксирования, которые отрывают от жизни и живого; при этом психологизм и отвлеченность ее выразились в двух направлениях: на субъект познания, на я, и на объект, предмет познания; таким образом под понятие психологиста подходит не только тот, кто в философии пытается опереться на продукты анализа душевной жизни, но и тот, кто в своем методе идет путем отвлечения от этих элементов, косвенно отдавая им незаслуженную дань. Это все те, к кому в философии применимы слова Гете из «Фауста»: