Дмитрий Фурман - Избранное

Христианин, поскольку он христианин, интернализует учение церкви, говорящее о весьма относительной ценности социальной жизни и государственной организации. Это, разумеется, не значит, что церковь не учила повиноваться господам, но она всегда учила, что религия есть нечто более высшее, чем социальный строй [117]. В католической церкви это отношение, естественно, проявлялось ярче, чем в православной. Люди читали Августина, они жили в обстановке бесконечной борьбы пап со светскими государями, и все это не могло не создавать ощущения, что социальный строй не так уж свят. А раз так, то представление о том, что его можно изменить, могло возникнуть у христианина скорее, чем у конфуцианца. Конфуцианец, напротив, с молоком матери впитывал в себя представление, что нет в мире ничего более святого, чем социальный строй средневекового Китая. Конфуцианец не воспитывался безропотным рабом человека (скорее это можно сказать о христианине), но его в такой степени воспитывали рабом строя, что, даже восставая, он всегда восставал во имя строя.

Христианство не видит в прошлом ничего особенно хорошего. Хорошее – только во внеисторическом прошлом Адама и Евы. «Спасение» стало возможным в историческое время, через Иисуса Христа, и все надежды (и опасения) устремлены в будущее – ко «Второму пришествию» и «Страшному суду». При этом можно заметить следующее. Время «Второго пришествия» не определено, и в силу этого оно то уходило в непостижимое, в неисторическое будущее, то людей охватывала горячка его ожидания – отыскивались признаки, говорившие, что оно вот-вот наступит. Часто оппозиционные народные движения связывались с идеей близости «Второго пришествия», в которой, таким образом, находил свое выражение протест против эксплуатации.

Если в христианстве наряду с устремленностью к трансцендентному есть некоторая направленность к будущему, к реализации трансцендентного в истории (откуда, на наш взгляд, не так уж далеко до возникшей еще раньше падения христианства идеи общественного прогресса), то конфуцианство в будущем видит в лучшем случае точное повторение прошлого, в худшем – отклонение от него. Идеал – в прошлом, мудрость – в заветах предков. Это создавало общую консервативную ориентацию личности. Человек, воспринявший конфуцианскую идеологию, должен был быть консервативен в неизмеримо большей степени, чем человек, воспитанный в идеологии христианства.

Отнюдь не претендуя на исчерпывающее объяснение различия исторических судеб Европы и Китая, мы считали необходимым обратить внимание на один из важнейших в этом смысле факторов – на различия конфуцианства и христианства. Эти различия многочисленны и разнообразны, но за всеми ними стоит одно, главенствующее – противоположность между трансцендентным характером христианского учения и земной, социальной направленностью конфуцианства. Отсюда и социально-политические последствия: христианство с его трансцендентной направленностью способствовало укреплению социального строя общества, в котором оно господствовало, в неизмеримо меньшей степени, а творчеству, социальному изменению и прогрессу – в неизмеримо большей степени, чем конфуцианство, прочно связавшее себя с социальным строем средневекового Китая, обожествившее и укрепившее его.

Но, способствовав созданию стабильного общества, самой интегрированной в то время социальной структуры в мире и соответствующей им стабильной личности, конфуцианство тем самым способствовало созданию социальной структуры и личности консервативных, к новациям и творчеству способных в неизмеримо меньшей степени, чем дезинтегрированная европейская социальная структура и во многом неупорядоченная, дезорганизованная и индивидуалистическая личность европейца-христианина. Читатель может заметить, что, говоря о социальном влиянии христианства, мы как бы начали за упокой, а кончили за здравие, и наоборот, говоря о конфуцианстве, начали за здравие, а кончили за упокой. Но мы меньше всего хотели подходить с какой-то предвзятой оценкой. Было бы глубоко неверно утверждать, что конфуцианство «лучше» христианства или наоборот. Более того, идеалы конфуцианства отнюдь не абсолютно чужды европейцам, да и христианская погоня за трансцендентным не полностью чужда китайцу (поскольку в душе он всегда был немного даос и немного буддист). Но различная весомость этих идеалов в одном и другом обществе во многом определила различие социальных судеб Китая и Европы.

1. Маркс К. Передовица в № 179 «Kölnische Zeitung». Т. I [118].

2. Энгельс Ф. Бруно Бауэр и первоначальное христианство. Т. 19.

3. Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии. Т. 7.

4. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии. Т. 21.

д. Энгельс Ф. Материалы к «Анти-Дюрингу». Т. 20.

6. Энгельс Ф. Письмо Йозефу Блоху в Кенигсберг, от 21 [-22] сентября 1890 г. Т-37-

7. Энгельс Ф. Письмо К. Марксу в Лондон, Манчестер около 26 мая 1853 г. Т. 28.

8. Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека. Т. 20.

9. Васильев Л. С. Культы, религии, традиции в Китае. М., 1970.

10. Каждан А. П. Фридрих Энгельс как историк раннего христианства // Вопросы философии. 1970. № 11.

11. Конрад Н. И. Полибий и Сыма Цянь. «Запад и Восток». М., 1966.

12. Кроль Ю.Л. Сыма Цянь – историк. М., 1970.

13. Фурман Д. Е. К вопросу о становлении христианства как мировой религии ^Вопросы философии. 1969. №ю.

14. Фурман Д. Е. Некоторые методологические проблемы анализа религиозной надстройки (развитие христианской догматики и социальные интересы) ^Вестник МГУ (философия). 1968. № 3.

15. Юнг К. Психологические типы. М., 1921.

16. «Лунь-юй». «Чжуцзы цзичэн» («Собрание сочинений всех философов»). Т. I. Ч. 1. Пекин, 1956.

17. «Мэн-цзы». «Чжуцзы цзичэн». Т. 1.4, 2. Пекин, 1956.

Сикхский коммунализм усиливался по мере демократизации индийского общества и ослабления традиционной религиозности. Его источник-страх сикхов перед «растворением» в гомогенизирующемся индуизме. Отсюда – стремление сикхских коммуналистов создать политические перегородки между сикхами и индусами. Коммунализм – серьезная угроза для современной Индии, но это все же болезнь роста.

Обстоятельства, которые привели к взрыву сикхского коммунализма и кровавым событиям 8о-х годов, породили уже огромное количество литературы [119]. Литература эта рассматривает сикхскую проблему с различных позиций. Для большинства индийских авторов, пишущих о Пенджабе, самый важный аспект – конкретно-политический. Основные вопросы – кто виноват, кто, когда и какие допустил ошибки и просчеты. Например: могла ли Индира Ганди заключить соглашение с сикхской партией Акали дал, следовало ли вводить войска в Золотой храм, можно ли было выполнить соглашение Раджива Ганди и Лонговала и т. д., а самое главное – что необходимо делать сейчас, как остановить волну терроризма, усилить ли вооруженную борьбу, попытаться изолировать террористов или вступить с ними в переговоры? Другие авторы подходят к проблеме более теоретически, пытаясь увидеть в пенджабском кризисе проявление общих проблем, ярче «высвечивающихся» через этот кризис, например, проблем диспропорциональности развития разных регионов Индии, взаимоотношений центра и штатов, этнических конфликтов, борьбы сельской и городской буржуазии и т. п.