Дмитрий Фурман - Избранное

Пока был жив Ленин и у власти стояла небольшая группа высокообразованных марксистов (фантастическим сейчас выглядит факт, сообщаемый в мемуарах ГЛ. Разгона, что некоторые члены ЦК могли говорить друг с другом по-латыни), варваризация марксизма не могла торжествовать. Но был один фактор, очень способствовавший ускорению этого процесса, – это борьба за власть во время болезни и затем после смерти Ленина.

Процесс догматизации всегда связан с борьбой за власть в идеологической иерархии, ибо победа в идейном споре означает занятие победившей группой командных постов и догматическое закрепление ее позиции. Естественно, что, когда религия побеждает, этот процесс ускоряется, ибо власть становится более реальной и по отношению к еретикам можно уже употреблять силу. Не случайно победа христианства в Римской империи сопровождается резким усилением борьбы догматических партий, созывом соборов, разрешавших споры, и репрессиями против тех, кто оказался в меньшинстве. Но у нас этот процесс невероятно ускорился. Поскольку христианство учит о «царствии не от мира сего», церковная иерархия всегда была отделена от государственной и борьба за власть в государстве не совпадала с борьбой за власть в церкви. У нас же эти иерархии совпадали и борьба за «трон» сливалась в единое целое с борьбой догматических партий. При этом эта борьба в громадной мере есть борьба за признание со стороны темной массы новых марксистов, которая предъявляет совсем иные требования к личности лидера, чем небольшая интеллигентская дореволюционная партия.

Для того чтобы лучше понять, что происходило в это время, обратимся вновь к А. Платонову. Один из его героев, безумный революционер, страстно преданный великой идее и не щадящий никого, в том числе и себя, приходит в Кремль к Ленину: «Упоев, увидев Ленина, заскрипел зубами от радости и, не сдержавшись, закапал слезами вниз. Он готов был размолоть себя под жерновом, лишь бы этот небольшой человек, думающий две мысли враз, сидел за своим столом и чертил для вечности, для всех безрадостных и погибающих свои скрижали на бумаге… „Ты гляди, Владимир Ильич, – сказал Упоев, – не скончайся нечаянно. Тебе-то станет все равно, а как же нам-то“. Ленин засмеялся – и это радостное давление жизни уничтожило с лица Ленина все смертные пятна мысли и утомления. „Ты, Владимир Ильич, главное, не забудь оставить нам кого-нибудь вроде себя – на всякий случай“» [183]. Этот эпизод прекрасно иллюстрирует то, что происходило в 20-е годы. Народные массы, в сознании которых Ленин превратился в фигуру божественную, ждут, что Ленина сменит такая же «сверхчеловеческая» личность, которая поведет народ дальше – к социализму. Но кто это может быть? Естественно, что это должен быть самый верный ленинец, человек, который так же правильно понял ленинскую мысль и может применить ее к новым условиям, как Ленин понял и правильно применил мысль Маркса и Энгельса. Это должен быть «Ленин сегодня». Борьба за власть в государстве, за наследие Ленина в этих условиях превращается в борьбу за того, кто может утвердить себя большим ленинцем. Те же люди, которые очень часто спорили с Лениным и, более того, не очень-то считались с ним в период его болезни, начинают, соревнуясь друг с другом, раздувать культ его личности и делать из его наследия новое «священное писание» – как бы второй после Маркса и Энгельса пласт нашего «священного писания».

Этот процесс с поразительной отчетливостью виден в материалах XIV съезда, где разворачивается второй раунд борьбы за ленинское наследие (Сталин и Бухарин против Каменева и Зиновьева). В выступлениях на съезде есть одно поразительное по своей «прозрачности» место. Это – конец выступления Камила Икрамова. Он говорит: «В заключение одна просьба: вы, старые большевики, себя называете учениками Ленина; мы, молодняк, просим и требуем преподнести нам учение Ленина как оно есть, в чистом виде» [184]. Это – «социальный заказ» на догму. А вот как этот заказ выполняется буквально «на глазах». Сталин в политическом докладе полемизирует с Зиновьевым (мы сознательно опускаем то, что относится к сути полемики, нас интересует ее логика). «Тов. Зиновьев пишет… (цитата.—Д. Ф.). Тов. Бакаев спрашивает, что тут страшного? А я вас попрошу сравнить статью тов. Зиновьева с тезисом Ленина (цитата.—Д. Ф.)… и ответить, отошел тов. Зиновьев от тезиса Ленина или не отошел… (Возглас с места: „Подразумеваются другие страны, кроме России“. Шум.) Не выходит, товарищ, ибо в статье тов. Зиновьева говорится о „задачах, которые совершенно общи всем партиям Коминтерна“. Неужели вы будете отрицать, что наша партия есть тоже часть Коминтерна? Тут прямо сказано: всем партиям. (Возглас со стороны Ленинградской делегации: „В определенные моменты!“ Общий смех.) Сравните эту цитату из статьи тов. Зиновьева о… с цитатой из речи Ленина… и вы поймете, что между ними нет ничего общего» [185]. И это отнюдь не только Сталин. Такой стиль полемики становится общим стилем у всех этих людей, только что отвергших прямые указания умирающего вождя. Вот как нападает на Зиновьева Бухарин: «Товарищ Зиновьев в своей книжке не понимает одного места из Владимира Ильича, или понимает его формально, как некоторые персонажи, которые читают по складам, но не вникают в смысл» [186]. А вот Рыков: «Я не буду опровергать этого лозунга… своими словами, а прочту маленькую цитату из того, что писал Владимир Ильич» [187]. А вот сам третируемый как неленинец Зиновьев: «…ленинградцы – ни „левые“, ни „правые“, они просто ленинцы» [188]. Буквально на наших глазах «бешеными темпами» сочинения Ленина превращаются в «священное писание» и создается ленинистская догматика.

И такими же темпами параллельно с этим идет процесс «сакрализации» партии.

Совершается очень интересный «диалектический» процесс перехода понятий в свою противоположность. Идея, что есть единая марксистская истина, и партия, вооруженная этой истиной, естественно, будет партией победоносной, постепенно перерастает в идею, что победоносная марксистская партия всегда обладала и обладает истиной, она не может ошибаться, как не может ошибаться церковь, движимая Святым Духом. Если до революции объектом веры революционеров был сам марксизм, а не партия как таковая, они не боялись расколов и ухода из партии (ибо если партия ошибается, она – немарксистская), то теперь ситуация меняется. Партия сама становится объектом веры. Догматическое сознание начинает прямо-таки панически бояться раскола и вообще любых разногласий, ибо разногласия подрывают веру, порождают сомнения. Есть одна истина – ленинизм, и есть одна партия, обладающая этой истиной. Борьба за право быть наследником и интерпретатором ленинского «священного писания» – это одновременно борьба за того, кто установит железное единство в партии, ибо «партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти…» [189]