Зигмунд Фрейд - Болезнь культуры (сборник)

Как Вы видите, мы получаем весьма скромный результат, когда привлекаем чистых теоретиков для решения животрепещущих практических задач. Будет лучше, если люди в каждом конкретном случае попытаются предотвратить опасность теми средствами, какие есть у них под рукой. Но мне хотелось бы еще коснуться одного не затронутого Вами вопроса, который сильно меня интересует. Почему мы столь страстно приемлем войны, – Вы, я и многие другие; почему отказываемся принять неизбежность этого зла? Ведь война кажется нам вполне естественной, биологически обоснованной и практически неминуемой. Не пугайтесь такой постановки вопроса. В исследовательских целях допустимо в рассуждениях примерять маски, которыми не пользуешься в реальности. Ответ таков: потому что каждый человек имеет право сам распоряжаться своей жизнью, а война уничтожает молодые, нерасцветшие жизни, ставит человека в положение, в котором он обесценивается, вынуждает его, против воли, убивать себе подобных, разрушает материальные ценности – и другие плоды человеческого труда. Против войны мы еще и потому, что она в своем современном обличье не способствует воплощению рыцарских героических идеалов и, по мере совершенствования современной техники, вскоре способна будет привести к полному истреблению одного или даже обоих противников. Все это представляется столь неоспоримым, что остается лишь удивляться, как до сих пор ведение войны не выброшено объединенным человеческим разумом на свалку истории. Конечно, по поводу отдельных пунктов можно и нужно дискутировать. Мы можем спорить о том, имеет ли общество право распоряжаться по своему усмотрению жизнями отдельных своих представителей; нельзя также в одинаковой степени проклинать все без исключения войны; и до тех пор, пока существуют государства и нации, готовые к беспощадному уничтожению других стран, эти страны должны быть хорошо подготовлены к войнам. Но дальнейшее обсуждение этой темы увело бы нас за рамки дискуссии, на которую Вы меня пригласили. У меня здесь иная цель: главная причина, по которой мы выступаем против войны, заключается в том, что мы не можем поступить иначе. Мы пацифисты, потому что ненависть к войне для нас органична. Поэтому нам легко подкреплять нашу позицию разумными аргументами.

Едва ли это можно понять без дополнительных разъяснений. Я имею в виду следующее: с незапамятных времен в человечестве идет процесс культурного развития. (Я знаю, что многие предпочитают термин «цивилизация».) Этому процессу мы обязаны всем лучшим, что у нас есть, но благодаря культуре возникло и многое из того, от чего мы сегодня страдаем. Причины и начала культурного развития прячутся во тьме веков и тысячелетий, конечный исход неясен, но легко просматриваются кое-какие его характерные черты. Возможно, развитие культуры приведет к угасанию человечества, так как оно во многом нарушает половую функцию, и уже сегодня цивилизованные расы и отсталые слои населения размножаются намного быстрее, чем высокоцивилизованные. Вероятно, этот процесс можно сравнить с одомашниванием диких животных. Нет сомнения, что процесс развития культуры несет с собой и изменения в анатомическом строении человека. Люди пока не свыклись с мыслью о том, что культурное развитие есть, помимо всего прочего, также органический процесс. Идущие рука об руку с культурным развитием психологические изменения бросаются в глаза и не могут быть оспорены. Эти изменения заключаются в продолжающемся смещении целей влечений и в подавлении инстинктивных побуждений. Переживания и ощущения, вожделенные для наших далеких предков, стали нам безразличны или даже невыносимы. Я уверен, что такие изменения требований этического и эстетического характера имеют органическую, биологическую причину. Психологические установки, являющиеся результатом нашего культурного развития, вопиюще противоречат войне в ее самых жестоких проявлениях. Именно поэтому мы должны неустанно выступать против нее – для нас она совершенно невыносима, она будит в нас интеллектуальное и аффективное отторжение, мы, пацифисты, даже физически не приемлем войну, вызывающую у нас своего рода идиосинкразию. Мало того, эстетическое безобразие войны вызывает у нас не меньшее отвращение, чем ее жестокость.

Долго ли нам придется ждать, когда все остальные тоже сделаются пацифистами? Мне нечего ответить на этот вопрос, но, возможно, не столь уж утопична надежда, что под влиянием двух факторов – культурных установок и оправданного страха перед разрушительными последствиями войны – уже в обозримом будущем войнам будет положен конец. Какими путями – прямыми или окольными – это будет достигнуто, угадать невозможно. Единственное, что можно сказать с уверенностью: все, чего требует процесс культурного развития, работает против войны.

Я сердечно прощаюсь с Вами и прошу извинения, если эти мои соображения Вас разочаровали.

«Вспоминая младенческие годы, мы нередко смешиваем слышанное от других с тем, что было воспринято нами непосредственно». Это замечание Гёте приводит в самом начале своей автобиографии, писать которую он начал в возрасте шестидесяти лет. Перед тем сообщается лишь о том, что «28 августа 1749 года, в полдень, как только пробило двенадцать часов», он появился на свет. Младенцу благоприятствовало положение звезд, благодаря чему он, наверное, и выжил, ибо родился «почти мертвым» и потребовались значительные усилия, чтобы он все же увидел свет. После этого следует описание дома и комнаты, в которой дети – Иоганн и его младшая сестра – охотно и с удовольствием проводили время. Затем Гёте рассказывает о том единственном событии, которое произошло с ним в очень раннем возрасте (до четырех лет) и сохранилось в его памяти.

Вот что сообщает Гёте об этом событии: «Меня очень полюбили жившие напротив три брата фон Оксенштейн, сыновья умершего городского старосты; они всячески забавлялись со мной и порой дразнили.

Мои родные охотно рассказывали о разных шалостях, к которым побуждали меня эти вообще-то солидные и замкнутые люди. Я приведу здесь одну из этих проделок. В городе как раз прошла горшечная ярмарка, и у нас не только запаслись для нужд кухни купленными на ней товарами, но также накупили всякой мелкой посуды и для наших детских игр. Как-то в послеобеденный час, когда в доме было тихо, я (на веранде, отделенной от улицы деревянной решеткой без стекол) возился со своими мисочками и горшочками, поскольку ничего путного у меня не выходило, я и бросил одну посудину на улицу и ужасно обрадовался, когда она так весело разбилась. Оксенштейны, видя, как это меня забавляет и как радостно я хлопаю в ладоши, крикнули: «А ну еще!» Я не замедлил швырнуть еще один горшочек и на продолжающиеся возгласы «еще!» постепенно выбросил на мостовую все мисочки, кастрюльки и кофейники. Мои соседи продолжали подзадоривать меня, и я очень радовался, что доставляю им такое удовольствие. Но вскоре мой запас истощился, а они все кричали: «Давай еще!» Я помчался на кухню и вернулся с глиняной тарелкой, которая, разумеется, разбилась еще веселее. Я бегал на кухню и обратно, принося тарелку за тарелкой с нижней полки; а так как соседям все было мало, я перетаскал и перебил всю посуду, до какой только мог дотянуться. Пока не пришел кто-то из взрослых и не унял меня. Впрочем, все, что можно было, уже мной перебито, и от горы глиняных черепков осталась по крайней мере веселая история, особенно забавлявшая до конца их дней ее коварных зачинщиков».