Моисей Рубинштейн - О смысле жизни. Труды по философии ценности, теории образования и университетскому вопросу. Том 2

Конечно, это не все. Мы знаем, что наука и творчество нуждаются в свободе и несвязанности, которых у нас нет. Но об этом мы говорить не будем: об этом писали достаточно много, и это элементарно и известно всем. Надо сделать невозможным вынужденный уход наших лучших сил из университетов; мы не должны терять Мечниковых, Виноградовых и т. д.; мы должны освободить наших ученых от власти политики и административных ограничений, с какой бы стороны они ни исходили. Все это глубоко верно, но это не все. Мы должны обратить особое внимание на оставленных при кафедрах и на приват-доцентов; вопрос об ученых – это главным образом вопрос о привлечении и подготовке свежих молодых сил. Научная подготовка и развитие творческих сил не могут расцвести в атмосфере груд тетрадок, огромного количества уроков и лекций и гнетущих материальных забот. Для нас теперь стало азбучной истиной, что талант, научный и художественный, далеко не всегда счастливо сочетается в одной личности с сильной волей, способной преодолеть жизненные препятствия. Такое счастье выпадает на долю немногих, а остальные осуждены на прозябание или ждут случайного спасения. Пора нашему обществу и руководителям нашего образования взяться за более правдивое с жизненной точки зрения решение этого вопроса. Наряду с улучшением материального и правового положения профессуры необходимо минимально обеспечить подготовляющихся ученых, чтобы дать досуг для основательной и углубленной работы; тогда к ним, естественно, можно будет предъявить значительно повышенные требования; необходимо отказаться от доверия принудительным мерам и магистерскому экзамену; его должны в значительной мере заменить самостоятельные ученые труды.

Современные события встряхнули нас и ясно показали нам, что значит наука, какова ее роль в жизни народов. Не выдержанный нами экзамен на науку должен открыть нам глаза и заставить нас развернуть те положительные силы, которые – мы верим в это – имеются у нас, но не расцвели, так как мы их плохо культивировали. В нашей экономии на науку и просвещение крылась колоссальная расточительность; истинная экономия средств – не жалеть средств на образование и воспитание. Жизненно необходимо, чтобы университетский устав учел новое положение и поставил молодых ученых в более благоприятные условия. От этого выиграет и наука, и жизнь. «От прогресса наук непосредственно зависит весь прогресс человеческого рода. Кто задерживает первый, тот задерживает и второй» [292] .

Страшно, когда совершается преступление, но еще ужаснее, когда преступление хотят оправдать, подвести под него известный идеологический фундамент. Такое потрясающее впечатление произвело на культурный мир воззвание немецких ученых. В итоге этого выступления немецких ученых, отпавших от лучшего содержания культуры, всплыл на поверхность вопрос о борьбе уже не против Германии, а против какой-то особой германской культуры, обвиненной в зверствах и проступках военной Германии. Эту особую культуру тесно связали с именем великого кенигсбергского философа и обрушились на Канта, кощунственно поставив его имя рядом с поставщиком 42-сантиметровых орудий, Круппом.

Философские споры должны решаться на страницах специальных изданий, но мы решаемся говорить о них в общей прессе потому, что данный вопрос, кажется нам, имеет значение не для философов, а для широкого круга читателей. Верно ли, что в печальных фактах военно-немецкого вандализма повинна вся прошлая немецкая культура? Вправе ли мы видеть в современной борьбе войну против какой-то особой немецкой культуры или же мы поступим справедливо, взяв лучшее в германской культуре под свою защиту от ослепленных злобой германских ученых и наших собственных воинственных теоретиков? Виновен ли Кант? И чему он учил в действительности?

Повод к осквернению философии Канта подал его феноменализм – тот самый феноменализм, по поводу которого сломано столько копий на философском поле. Канту поставили в упрек, что он рассматривает мир как явление, что, поскольку речь идет о познании (но и только о познании), мы сами создаем тот объект, который мы познаем. Вещей в себе мы не знаем, и как объект познания они для нас отпадают совсем. Это, по мнению одного из наших доморощенных толкователей Канта и представителей религиозно-философского течения, открывает простор произволу субъекта; и вот, опираясь на неслыханное искажение Канта и игнорируя всякие преграды, этот своеобразный истолкователь шагнул за пределы всякого здравого смысла и объявил Канта повинным в немецких зверствах, так как именно он – немец – дал повод смотреть на все как на продукт субъекта, как на марионеток – уже не просто в руках субъекта, а в руках немецкого субъекта. Мы лишены возможности рассматривать вопрос с философской стороны в столбцах газеты для опровержения этой чудовищной нелепости. Но, пожалуй, в этом нет и особой нужды.

К чему это сокрушительное «истолкование» Канта как родного брата Бетмана-Гольвега и Вильгельма? К чему оно, когда у него есть прямые указания и речи, рисующие его отношение к событиям, подобным современным, – все, что нужно для его правильного понимания? И это не случайные цитаты, а труды, к которым неуклонно ведет все его миросозерцание, и прежде всего его этика. Ведь даже в ожесточенной борьбе, и с точки зрения противника, нельзя обвинять за мнимые помыслы, игнорируя собственные слова и фактическое учение мыслителя. А в них мы находим непримиримого идейного врага того, что совершила Германия.

В самом деле, Кант выявил и утвердил умопостигаемый характер, возвеличил субъекта не для того, чтобы предоставить ему произвол, но чтобы возложить на него всю тяжесть непреклонной , не знающей отступлений или смягчений моральной ответственности . Человек – и притом человек вообще – для него не только не марионетка, не «пушечное мясо», он – носитель нравственного закона, он – абсолютная ценность, он – самоцель. Пусть читатель заглянет в имеющиеся на русском языке «Основоположение к метафизике нравов» и в «Критику практического разума». Там Кант с непреклонной твердостью, почти с нежизненным ригоризмом говорит, что никакие иные интересы, никакая нужда не могут оправдать нарушения нравственного закона. Как бы это ни было выгодно или важно личности, от нравственного закона не может быть никаких отступлений. Для Канта ясно, что пусть лучше погибнет человек, материя, лишь бы осталось незапятнанным его моральное достоинство. В ответ на «Noth kennt kein Gebot» («нужда не считается с правилами») современных вершителей судеб Германии Кант от первого до последнего слова говорит о том, что моральное «веление» (Gebot) не знает и не должно считаться ни с какой нуждой (Noth), т. е. Кант диаметрально противоположен этому развратному принципу. Категорическое веление (императив), эта душа этики Канта, поражает как громом современных германцев с их государственным цинизмом. Оно гласит: «Поступай так, чтобы ты пользовался человечеством как в твоем собственном лице, так и в лице всякого другого человека всегда одновременно как целью, и никогда не смотри на него как на простое средство » и «поступай так, чтобы максима, руководящая твоей волей, могла быть во всякое время вместе с тем принципом всеобщего законодательства».