Жан Валь - Несчастное сознание в философии Гегеля

Как Каролина фон Гюндерод, столь типичная для того, что было самым глубоким в немецком романтизме, как Вагнер или Ницше, Гегель испытывал синтез радости и страдания, в котором эти последние были переплавлены и превзойдены. Вот один из способов, каким проблема представляется Гегелю: как осознать свою судьбу так, чтобы достичь счастья? Мы обнаруживаем здесь, как и у Ницше, девиз любви к судьбе. Над несчастным сознанием сияет красота души, понятая в духе Гете; над ним же сияет и красота Генриха фон Офтердингена. Но темный отблеск, который замечается над этим нежным сиянием, это красное мерцание Этны и примирение Эмпедокла со своей судьбой; он находит в подземном царстве как сверкание звезд и эфира, так и блеск Океана; и его жизнь вспыхивает для него в пламени его смерти. Благодаря тому страданию, которым он упивается, страданию полночи, пению соловья в темноте, человек для Гельдердина поднимается выше богов. И, возможно, еще выше Эмпедокла, по крайней мере в определенном смысле, пребывает душа поэта или философа, которые видят, как эти движения надежды и безнадежности изменяются друг в друге. Они замечают, что разум, побеждающий себя во времени, над временем всегда владеет самим собой; они замечают, что драма, завязавшаяся во времени, вечно развязывается в вечности, наполненной жизнью, в том брачном союзе столетий, о котором мечтал Новалис, союзе, «который есть дух, являющийся простым движением этих чистых моментов».

Все, как говорит Гельдерлин, бесконечно постигает себя в страдании и радости, в борьбе и мире, в форме и бесформенности.

В скептицизме сознание на опыте узнает себя поистине как сознание, противоречивое внутри себя самого; из этого опыта проистекает новая форма, сочетающая обе мысли, которые скептицизм удерживает непримиренными. Безмыслие скептицизма относительно себя самого должно исчезнуть, потому что сознание есть на деле одно сознание, в котором имеются оба эти модуса. Эта новая форма есть поэтому такая форма, которая для себя есть двойное сознание себя [с одной стороны] как сознания освобождающегося, неизменного и себе самому равного, [а с другой] — как сознания путающегося и извращающего себя, а равно и сознание этого своего противоречия. — В стоицизме самосознание есть простая свобода самого себя; в скептицизме эта свобода реализуется, уничтожает другую сторону определенного наличного бытия, но, напротив, удваивает себя, и есть для себя теперь нечто двоякое. В силу этого удвоение, которое прежде распределялось между двумя отдельными [сознаниями] — между господином и рабом, сосредоточивается на одном; удвоение самосознания внутри себя самого, которое существенно в понятии духа, имеется, таким образом, налицо, но еще не их единство, — и несчастное сознание есть coзнание себя как двойной, лишь противоречивой сущности [149]

Гегель на страницах, которые предшествуют тем, что мы будем исследовать, показал, как под воздействием диалектики чувственного сознания распадаются восприятие и рассудок. Он показал, как на смену ощущению приходит восприятие, которое превращает существенное в несущественное, и наоборот; восприятие напрасно пытается увидеть качества без вещей, а вещи без качеств, и рискует исчерпать себя в игре противоположностей неизменного и меняющегося; оно в свою очередь оставляет нас перед пустыми всеобщностями; благодаря борьбе сил, оказывающих воздействие и испытывающих его, первые постоянно превращаются во вторые, а сила и закон предполагают и упраздняют друг друга. Затем Гегель вводит нас в мир сознания и самосознания, но для того чтобы показать нам ту же самую борьбу тенденций, ту же самую игру сил. [150]Однако речь идет уже не о чисто логической диалектике, а о диалектике исторической и чувственной. И деление на две крайности, которые ощущались не двумя крайностями, а философом, их созерцавшим, теперь ощущается каждой из этих двух крайностей. Самосознание раздваивается на два противоположных термина, которые постоянно меняются местами друг с другом. Чтобы уловить, в чем заключается это раздвоение и каким способом происходит этот обмен местами, необходимо бросить взгляд назад.

Борьба между двумя сознаниями, сознанием господина и сознанием раба, которые меняются своим положением друг с другом, совершенно так же, как это делали крайности восприятия, а затем крайности рассудка, таким образом, что раб благодаря своему труду становится господином господина, а господин в действительности всегда был господином раба, эта борьба двух сознаний, кажется, завершается в тот момент, когда у Эпиктета и Марка Аврелия в самый разгар господства категорий «господина» и «раба», то есть внутри самой римской империи, сознание господина и сознание раба отождествляются друг с другом в самосознании как свободе от самого себя, и когда, признавая себя друг в друге, они заранее дают нам образ понятия, которое, в сущности, есть видение одного в другом и признание. Но после стоицизма сознание проходит через скептицизм. Стоицизм был возвышенным выражением определенного положения дел в imperium , складывавшимся из изолированных личностей, состояния «безоговорочной законности», пантеона, где статуи были совершенно похожи друг на друга и совершенно пусты. Благодаря этому универсальное было господствующим элементом, а крайняя степень индивидуальности, но индивидуальности как всеобщего, была полностью выявлена. Но стоицизм, связанный с imperium в то же самое время, когда он ее разрушал, оставался концептуальным. На самом деле самосознание в стоицизме — это «свобода от самого себя», поскольку он одновременно является и учением о рефлексии в себе, и усилием. Но он есть лишь эта «простая» свобода.

Скептицизм — это «осуществление» того, о чем стоицизм имеет лишь понятие; он является имеющимся у человека реальным «опытом» и противоречия, и свободы мышления. Эпиктет и Марк Аврелий обладали понятием свободы. Секст Эмпирик живет этой свободой. Он осознает несущественность иного по отношению к бесконечности мышления, осознает способом, еще неизвестным догматикам стоицизма. Из двух самых знаменитых школ первая является лишь подготовкой ко второй.

В то время как в стоицизме самосознание остается абстрактным, то есть, с одной стороны, отделяется от мира, который оно рассматривает как внешний себе самому и безразличный, поскольку он от него отличается, а, с другой — не углубляется в достаточной мере в само себя, чтобы увидеть всю свою собственную широту, в скептицизме мы имеем перед собой движение этого сознания к конкретному в том смысле, что оно осуществляет в себе отрицание реальности, которая просто полагалась как нечто должное ( Sollen ) в стоицизме. На самом деле, вместо того чтобы утверждать, что он не занимается внешней реальностью, он эту реальность отрицает.