Жан Валь - Несчастное сознание в философии Гегеля

Таким образом, помимо собственно христианского видения, и помимо видения Беме, о котором мы говорили, в душе Гегеля имеется тесно связанное с этими двумя и видение третьего типа, которое в тот же самый момент, между прочим, в совершенно иной форме, выражалось в некоторых поэмах Блейка, видение, которое Гегель находит в цитируемых Мошеимом отрывках, которые он переписывает: «Праведник — это единственный сын Бога, которого вечно порождает Отец. В душах имеется нечто несотворенное, и это разум… То, что Святой Дух говорит о Христе, все это истинно для всякого богочеловека. Все, что свойственно божественной природе, свойственно и богочеловеку». [143]Каждый человек есть свет и пылающий огонь. Чтобы любить Бога, необходимо быть ему равным. В человеке есть божественная искра, которую видели античные стоики и немецкие мистики. При посредничестве буллы Иоанна XXII и ортодоксального историка Мошеима мышление Экхарта [144]оказывает воздействие на теолога из Франкфурта.

Приближается момент, когда появится универсальная и истинно философская религия; тогда раскроется истинный разум религии, который, согласно законам самой истории, не мог обнаружить себя в прежние моменты, но существовал в них в зародыше. Тогда будет претворена в реальность третья религия, вторая благая весть, которая придет, чтобы заполнить лакуны, пробелы текста первой, вечное Евангелие, о котором, между прочим, весьма разным способом мыслили некоторые мистики и некоторые интеллектуалы вроде Лессинга, обновившего идеи монтанистов. И глубина христианского примирения будет объединена с красотой греческого видения таким образом, что не придется отказываться от видения Беме и от гордыни некоторых учеников Экхарта, от божественной негативности и от утверждения человека.

Разум — это сила, которая приводит в движение и которая поддерживает негативность. Он является страданием и силой, поддерживающей страдание, в одно и то же время.

Он есть то, что идет и приходит, этот анабазис и этот катабазис, процесс, выход из себя и в то же самое время перенос внутрь, которые в конечном счете совпадают.

Бог, говорит Гегель, — это абсолютная мудрость и абсолютное блаженство в той мере, в какой он погружен, но опосредствованно, в процесс, благодаря которому вселенная одновременно находится и в покое, и в движении, то есть в той мере, в какой он является абсолютной идеальностью; и он добавляет: «Суд, к которому собирается обратиться индивид, именно потому, что индивид изолирован, не может быть абстрактным судом. Бог, как судья мира, должен, потому что он есть эта абсолютная всеобщая целостность, разбивать сердца; он не может судить, он может давать только утешение». Принимает ли такое примирение для Гегеля близкую к иронии форму, как на первых страницах Первой Системы , или форму прощения, как в Феноменологии , оно всегда представляется ему идеей, свойственной религии.

Так, эволюция является для Гегеля постижимой лишь потому, что речь идет о переходе от одного единства к другому: «Момент воссоединения не может совпасть с моментом разделения; между разделением и конечным совпадением имеется бесконечное понятие необходимых этапов», которые по меньшей мере согласно тому, что писал Гегель в 1802 году, не могут быть определены значением и направлением целого.

Все это не должно заставить нас позабыть о реалистическом и классическом аспекте гегелевского мышления. Несчастное сознание — это сознание как субъект. Это момент бесконечного различия. Превратить самосознание в вещь, перейти от субъективного к объективному, выйти за пределы романтизма тоски (, Sehnsucht ), чтобы обосновать классицизм мира, мира, полного именно потому, что он неполон, неполного потому, что он полон, — такова была с этой последней точки зрения задача Гегеля. Необходимо, чтобы разум стал реальностью; чтобы разум стал вещью и отождествил себя с вещами. Это превратит философию в выражение самого протестантизма в той мере, в какой он приобретает опору в субъекте. Но это будет превосходить более узкие формы. Речь идет о том, чтобы превратить разум в религию, а религию — в разум, преодолеть романтизм, сделав его классическим, преодолеть классицизм, сделав его романтическим, объединить субъективность, беспокойство или постоянное движение, романтическую негативность и объективность, совершенную законченность классической души, достичь, как говорили, идеи бесконечного развития завершенного [145]разума, ощутить в самом божестве тему существенного разделения, которая будет звучать в философии позднего Шеллинга и Шопенгауэра, противопоставить в то же самое время апофеозу несчастного сознания триумф сознания счастливого и раскрыть действительную и божественную трагедию.

Настоящее счастье — это не чистая страница, блаженство без страдания; это мужественное счастье, [146]это Люцифер, поднимающийся в небо, особенное, открывающее и освобождающее под негативным влиянием разума свою всеобщность. Таким образом, возобновляется, развивается люциферовская тема унижения и триумфа.

Против философии рефлексии романтизм выдвигает идею ценности личности, но сама эта идея рискует исчезнуть, если в нее не интегрировать рефлексию. Личность будет конкретным всеобщим лишь в том случае, если вокруг огня жизни упорядочивается рефлексия, которая является ее подвижной мерой.

Речь идет о том, чтобы превратить субстанцию в самосознание, а самосознание в субстанцию. Двойное движение соединяется во всеобщем конкретном; субстанция есть самосознание, потому что она является переходом к противоположности, потому что она есть движение; сознание, бывшее постоянством внутри противоположного, есть всеобщее, субстанция. Но эта субстанция есть сознание для себя; она есть дух.

Если можно утверждать, что цель гегелевской философии состоит в том, чтобы сделать из субъекта субстанцию в противоположность ранним концепциям Фихте, то в равной мере она заключается и в том, чтобы сделать из субстанции субъект в противоположность Шеллингу. В то же самое время она состоит и в том, чтобы одержать верх над всеми ложными противоположностями, создающими несчастное сознание: противоположностью конечного и бесконечного, видимости и сущности, посюстороннего и потустороннего. Бесконечное не противопоставляется конечному и не сводится к напрасному повторению конечного. Оно включает его в себя, искупляет, возвышает.

В целом Феноменология является, если можно так сказать, движением развоплощения особенного, объясняемым обратным движением, благодаря которому всеобщее воплощается и становится истинно всеобщим, лишь став частным, особенным, воплотившись в него. Она является рефлексией о транссубстантивации. Она является исследованием работающего разума, порождающего самого себя и открывающегося себе самому. Страдание рассудка, черный дым пожара, в котором возрождается Феникс, — это страдание и стремление, которые пронизывают все формы. Гегель обнаруживает здесь одну из своих ранних идей: «Как тревога ребенка сменяется радостью, так и ваше беспокойство обернется счастьем». Несчастное сознание не является теперь движением, которое идет следом за религией красоты, стоицизмом и скептицизмом; оно присутствует в них. Античный мир в момент его расцвета — это тщетное вдохновение; комедия является трагедией, а счастье, о котором вздыхал Гельдерлин, уже имеется в этом мире, несмотря на ранние проявления, на которых мы уже останавливались, самого глубокого из несчастий. Если требуется дать имя идее, которая содержала бы в себе все эти моменты, кроме откровения разума, то следует назвать ее несчастным сознанием. Таким образом, нельзя преувеличить всеобщность этой идеи; все, что не является конкретным всеобщим, таким, как раннее христианство, затем лютеранство, затем гегелевская философия, является несчастным сознанием. Эта идея является подвижным понятием, которое охватывает в зависимости от того, как мы его принимаем, более или менее длительную часть истории; в самом узком смысле это были Средние века; в более широком смысле — Средние века и христианство в целом; распространенное еще дальше, оно охватило бы иудаизм и классическую античность.