Вальтер Беньямин - Улица с односторонним движением

XII. Всякая вещь, непрестанно смешиваясь и утрачивая чистоту, теряет свою сущность, и на место подлинности приходит двусмысленность, – город не исключение. Границы больших городов, которые своей невероятной способностью успокаивать и придавать уверенность замыкают созидающего человека в пределах безопасной территории и могут вместе с горизонтом лишить его ощущения вечно бодрствующих стихийных сил, повсюду нарушаются вторжением сельской местности. Не ландшафтом, а самым удручающим, что есть за городом, – пашней, шоссе, ночным небом, не окутанным красной дрожащей дымкой. Даже в обитаемых землях горожанин оказывается беззащитен и помещен в ту неясную и совершенно ужасающую ситуацию, в которой он вместе с несчастьями обезлюдевшей равнины вынужден вмещать в себя отродье городской архитектоники.

XIII. Вещи, которые сейчас производятся, полностью лишились благородного безразличия по отношению к сферам богатства и бедности. Каждая из них ставит клеймо на своего хозяина, у которого остается единственный выбор – предстать в образе бедняка или спекулянта. Ибо если истинная роскошь имеет такую природу, что дух и общительность способны проникнуть в нее и сделать ее незаметной, те предметы роскоши, которые распространяются сегодня, выставляют напоказ излишество, настолько бесстыдное, что перед ним отступает любое духовное воздействие.

XIV. Из древнейших народных обычаев до нас, словно предупреждение, доходит: принимая щедрые дары природы, нужно избегать алчности. Ведь мы не в состоянии одарить мать-землю чем-то своим. Поэтому принимать подобает с благоговением и, еще не завладев, возмещать ей часть от всего того, что мы постоянно получаем. Это благоговение выражено в древнем обычае libation [12]. Возможно, именно этот старинный нравственный опыт сохранился в преображенном виде даже в запрете собирать оставшиеся на поле колосья и упавшие виноградины, которые идут на пользу земле или духам предков, дарующим благословение. Согласно афинскому обычаю, запрещалось собирать крошки во время еды, ибо они принадлежат героям. Если общество под гнетом нужды и жадности настолько выродилось, что дары природы может принимать, лишь отбирая их силой, что плоды срываются незрелыми, дабы выгодно их продать, и чтобы насытиться, приходится опустошать каждую тарелку, то тогда земля эта оскудеет и поля принесут плохой урожай.

Во сне я видел безлюдную местность. Это была рыночная площадь в Веймаре. На ней велись раскопки. Я тоже немного порылся в песке. Тут из-под земли показалась верхушка колокольни. Я в восторге подумал: мексиканская святыня доанимистической эпохи, Анаквивитцли. Я проснулся со смехом. (Ана = αυά; ви = vie; витц = мексиканская церковь [!]) [13]

Три тысячи дам и господ с Курфюрстендамм нужно однажды утром, не говоря ни слова, поднять из постелей, арестовать и удерживать в заключении двадцать четыре часа. В полночь по камерам раздается анкета на тему смертной казни, от опрашиваемых требуется указать, какой вид казни они лично выбрали бы в соответствующем случае. Эту письменную работу в заточении должны будут выполнить «с должной компетенцией» те, кто прежде, когда их никто не спрашивал, распространялись на эту тему лишь «добросовестно» [14]. Еще до рассвета – времени, с давних пор священного, у нас же отданного палачу, – вопрос о смертной казни был бы разрешен.

Работая над хорошей прозой, нужно пройти три ступени: музыкальную, на которой она сочиняется, архитектурную, на которой она выстраивается, и, наконец, текстильную, на которой сплетается ее ткань.

Наше время, будучи в контрапосте Ренессансу вообще, в особенности противоположно той ситуации, когда было открыто искусство книгопечатания. Случайность это или нет, его возникновение в Германии приходится на время, когда книга в высоком смысле слова, Книга книг, благодаря лютеровскому переводу Библии стала народным достоянием. Теперь все указывает на то, что книга в этой традиционной форме приближается к своему концу. Малларме, увидев в кристаллической конструкции своих несомненно традиционалистских текстов истинный образ грядущего, впервые в «Coup de dés» переработал графическое напряжение рекламы в письменную образность [15]. В основу экспериментов с письмом, предпринятых впоследствии дадаистами, был положен не конструктивный принцип, а точные нервные реакции литераторов, и потому они были гораздо менее долговечными, чем эксперимент Малларме, выросший изнутри его стиля. Но именно опыты дадаистов позволяют понять актуальность того, что отыскал Малларме – монадически, в своей наглухо закрытой каморке, в предустановленной гармонии со всеми ключевыми событиями наших дней в экономике, технике, общественной жизни. Реклама безжалостно вытаскивает письмо, нашедшее убежище в печатной книге, где оно вело автономное существование, на улицу и отдает его во власть жестокой гетерономии экономического хаоса. Такова суровая школа новой формы письма. Если столетия назад оно постепенно начало укладываться, из надписи на вертикальной плоскости стало рукописью, покоящейся на наклонной плоскости пюпитра, чтобы в конце концов улечься в книжной печати, то теперь оно вновь начинает так же медленно подниматься. Даже газета уже читается больше сверху вниз, нежели по горизонтали, а кино и реклама и вовсе подчиняют письмо диктатуре вертикали. И прежде чем современник сподобится раскрыть книгу, взор его уже застилает такая сплошная пелена из изменчивых, цветных, перебивающих друг друга литер, что ему теперь едва ли удастся проникнуть в тихую архаику книги. Буквы, эти стаи саранчи, уже сегодня заслоняющие жителям больших городов солнце так называемого духа, с каждым годом будут становиться все плотнее. Иные требования деловой жизни ведут еще дальше. С картотекой приходит завоевание трехмерного письма, то есть поразительный контрапункт к трехмерности письма в его первоначальном облике рун или узелков. (И уже сегодня книга, согласно наставлениям современного научного способа производства, – это устаревший посредник между двумя картотечными системами. Ибо все существенное находится в карточном ящике исследователя, написавшего ее, и ученый, который ее штудирует, встраивает ее в свою собственную картотеку.) Но очевидно, что развитие письма не будет до бесконечности привязано к властным притязаниям хаотического движения в науке и экономике, напротив, настанет момент, когда количество перейдет в качество, и письмо, которое все глубже проникает в графическую область своей новой эксцентричной образности, разом овладеет адекватным этой образности предметным содержанием. Поэты, – которые в таком случае, как и испокон веков, станут прежде всего и в первую очередь мастерами письма, – только тогда смогут участвовать в работе над этим образным письмом, когда они откроют для себя те области, где (без чрезмерного превознесения себя) осуществляется его конструирование: в статистических и технических диаграммах. Основав международное переменчивое письмо, они вернут себе авторитет в жизни народов и обретут такую роль, в сравнении с которой все надежды на обновление риторики окажутся допотопными мечтаниями.