Эразм Роттердамский - Сочинения

Нефалий. Ничуть не хуже говорит Сократ у Платона: «Душа человеческая помещена в теле, словно бы солдат на посту, так что ей не дозволено ни уйти без приказа командующего, ни медлить дольше, нежели сочтет нужным тот, кто назначил караул». У Платона даже нагляднее: вместо слова «дом» он говорит «пост», и правда, в доме мы лишь проводим время, а на посту обязаны действовать, исполнять то, что поручил нам командующий. Такое сравнение не расходится и с Писанием, которое называет человеческую жизнь то воинской службою, то сражением.

Ураний. А по-моему, Катон в этой речи замечательно сходится с Павлом. Обращаясь к коринфянам, апостол небесное жилище, которого мы чаем после земной жизни, именует oιχιαν и οιχητηριον, то есть «дом» либо «жилище». Тело же он зовет шатром, по-гречески σχηνος. «Ибо, – говорит он, – находясь в этом шатре, мы стонем под бременем». [407]

Нефалий. Почти то же самое и у Петра [408]: «Справедливым почитаю, покуда нахожусь в этом шатре, тревожить вас напоминаниями, ибо знаю твердо, что скоро должен оставить свой шатер». И разве иное что вещает Христос, требуя, чтобы мы жили и бодрствовали так, точно вот-вот умрем, а добро чтобы творили с таким усердием, точно будем жить вечно? И когда мы слышим: «Блажен тот день…» – разве не чудится нам, будто слышим самого Павла [409]: «Хочу развязаться и быть со Христом».

Хризоглотт. Счастливы люди, ожидающие смерти с такою твердостью и надеждой! И все же, как ни хороша речь Катона, а ее можно упрекнуть в некоторой самоуверенности, самоуверенность же – от гордыни, которая христианину нисколько не подобает. Мне кажется, я не читал у язычников ничего более близкого истинному христианину, чем то, что сказал Критону Сократ, поднося к губам чашу с цикутою: «Одобрит ли наши труды бог, не знаю, но я изо всех сил старался ему угодить, и есть у меня надежда, что он не пренебрежет моими стараниями» [410]. Человек этот так мало полагается на себя и свои поступки, что лишь в желании подчинить свою волю воле божества обретает надежду на благость божию, которая будет благосклонна к его усилиям жить достойно.

Нефалий. Поразительно! Ведь он не знал ни Христа, ни Святого писания! Когда я читаю что-либо подобное о таких людях, то с трудом удерживаюсь, чтобы не воскликнуть: «Святой Сократ, моли бога о нас!»

Хризоглотт. А я часто и не могу удержаться, и уже не сомневаюсь, что душа Марона и Флакка [411]– среди блаженных.

Нефалий. А сколько я видел христиан, умиравших горько, ужасно! Иные уповают на то, что не заслуживает упования, иные же, с нечистою совестью, терзаемые сомнениями, которыми невежды отравляют им последние минуты жизни [412], испускают дух чуть ли не в полном отчаянии.

Хризоглотт. Что же удивительного? Ведь всю жизнь они ни о чем ином не задумывались, кроме как о церемониях.

Нефалий. Что ты имеешь в виду?

Хризоглотт. Постараюсь объяснить, но сперва хочу самым решительным образом оговориться, что я не осуждаю, – наоборот, горячо одобряю таинства и обряды церкви, но я осуждаю людей бесчестных, либо суеверных, либо, чтоб выразиться помягче, простодушных и невежественных, которые учат народ верить только в церемонии, опуская то, что действительно делает нас христианами.

Нефалий. Я все еще не пойму, к чему ты клонишь.

Хризоглотт. Сейчас поймешь. Если взглянуть на христианский люд в целом, что составляет основу и костяк жизни, если не церемонии? С каким благоговением воспроизводятся древние обряды церкви при крещении! Младенец ждет у дверей храма, творят заклинание бесов, творят наставление в вере, произносят обеты, отрекаются от Сатаны со всеми его наслаждениями и великолепием; потом миропомазывают, осеняют крестным знамением, кладут на язык крупинку соли, кропят водою; на восприемников возлагается обязанность заботиться о воспитании и образовании ребенка, а те возвращают себе свободу, откупившись монетою. И вот уже мальчик зовется христианином, впрочем, в известной степени он и есть христианин. Потом его миропомазывают во второй раз, он выучивается ходить к исповеди, принимает святое причастие, привыкает хранить покой по праздничным дням, слушать обедню, поститься время от времени, воздерживаться от мяса. Соблюдая все это, он считается христианином вполне и безусловно. Он женится – и принимает еще одно таинство. Он принимает сан – и снова его миропомазывают и освящают, ему меняют платье, над ним читают молитвы. Что так все происходит, я нисколько не осуждаю, но что оно происходит скорее по заведенному обычаю, чем по живому убеждению, – осуждаю, а что к этому сводится все христианство – отвергаю категорически! Ведь очень многие, веря и обряды, тем не менее копят богатства всеми правдами и неправдами, служат гневу, служат похоти, служат зависти, служат суетному тщеславию. Так наконец доживают они до смерти. Тут опять церемонии наготове. Исповедь, одна и другая, последнее помазание, причастие, свечи, крест, святая вода, индульгенции; достают из-под спуда, а когда и нарочно покупают для умирающего папскую буллу [413]; заказывают пышные похороны и поминки; вновь звучит торжественный обет; кто-нибудь сидит при умирающем неотлучно и кричит ему в ухо [414]– и нередко убивает до срока, если крикун попадется голосистый или изрядно подвыпивший, а это дело обычное. Пусть все это правильно, пусть так и надо, – в особенности ежели передано нам церковным обычаем, – но есть еще и нечто иное, более глубокое, сокровенное, дарованное нам для того, чтобы мы покидали этот мир с душевною бодростью и христианской надеждой.

Евсевий. Ты проповедуешь и верно и благочестиво, но к еде между тем никто и не прикасается. Смотрите, не обманитесь! Я предупредил, что, кроме сладкого, ничего больше не будет, да и сладкое-то простецкое, деревенское. Так что не ждите ни фазанов, ни рябчиков, ни аттических лакомств. Слуга, унеси это. Ставь на стол все, что еще не подано. Вот какой у меня «рог изобилия» – совсем пустой. Это собрано в садах, которые вы видели. Если что нравится, кушайте больше, не стесняйтесь.

Тимофей. Какое разнообразие! Смотреть – и то вкусно!

Евсевий. Чтобы моя невзыскательность внушала вам хоть сколько-нибудь уважения, вспомните, что это блюдо с плодами немало порадовало бы Илариона [415], доподлинно евангельского монаха, будь при нем даже сотня тогдашних пустынножителей. А Павлу или Антонию [416]хватило бы на целый месяц.

Тимофей. Скажу больше: на мой взгляд, сам Петр, князь апостолов, не погнушался бы твоими плодами, в ту пору как стоял на квартире у кожевника Симона [417].

Евсевий. Полагаю, что и Павел – тоже, когда он, нуждаясь, занимался по ночам сапожным ремеслом [418].

Тимофей. Да, мы в долгу у божественной щедрости. Но я бы с удовольствием голодал вместе с Петром и Павлом, если бы скудость телесной пищи возмещалась изобилием духовных радостей.