Фридрих Ницше - Утренняя заря

Далекие перспективы. – А: Но к чему это уединение? – В: Я ни на кого не сержусь. Но мне кажется, что из уединения мне отчетливее и красивее представляются мои друзья, чем когда я бываю вместе с ними. И когда я сильнее всего любил и чувствовал музыку, я жил вдали от нее. Кажется, мне нужна далекая перспектива для того, чтобы хорошо думать о вещах.

Золото и голод. Там и сям встречаются люди, которые превращают в золото все, к чему имеют отношение. В один прекрасный день они откроют, что сами они должны голодать при этом. Вокруг них все блестит, все превосходно, все идеально недоступно, а они ищут вещь, которую им невозможно было бы превратить в золото, и с какой тоской ищут они ее! Точно голодный ищет пищи! За что хватиться им?

Стыд. Вот стоит горячий конь и бьет копытом землю; он ржет, он хочет скакать, он любит того, кто ездит на нем, – но о! позор! сегодня он не может вскочить на него, он устал. Таков позор утомившегося мыслителя пред его философией.

Против расточительной любви. Не краснеем ли мы, поймав себя на страстном нерасположении? Но это должно бы случаться с нами и при страстной склонности, вследствие той несправедливости, которая заключается в ней! Да, еще больше! Есть люди, которые чувствуют себя стесненными и связанными, если кто-нибудь выказывает им свою любовь лишь настолько, сколько он отнимает ее у других. А если скажут нам еще, что мы избранные, что нас предпочитают! Ах! я не могу быть благодарным за такое избрание, я замечаю, что питаю зло к тому, который хочет так отличить меня: он не должен любить меня за счет других! Не надобно быть в тягость никому, и не следует отнимать то, в чем нуждаются другие.

Друзья в нужде . Иногда мы замечаем, что кто-нибудь из наших друзей больше принадлежит другому, чем нам, что его деликатность мучится при этом решении и что его самолюбие не способно на это решение. Тогда мы должны сделать ему облегчение и освободить его от себя. Это же мы должны сделать и тогда, когда мы усваиваем такой образ мыслей, какой был бы вреден для него. Наша любовь к нему должна побудить нас хотя бы с помощью несправедливости сделать так, чтобы он с чистой совестью разошелся с нами.

Эти маленькие истины! «Вы знаете все это, но вы никогда не испытывали этого, и я вашего свидетельства не принимаю! Эти “маленькие истины”,, они кажутся вам маленькими, потому что вы купили их не своею кровью!» – Но разве они бывают великими потому, что заплатят за них очень дорого? А кровь всегда очень дорога! – «Вы думаете? Как дорожите вы кровью»!

Потому и уединение! – А: Так ты опять идешь в свою пустыню? – В: Среди многих я живу, как многие, и мыслю не так, как я; спустя некоторое время я чувствую, что как будто бы хотят изгнать меня из меня самого и похитить мою душу, и я становлюсь зол на каждого и боюсь каждого. Пустыня мне необходима, чтобы снова сделаться добрым.

Под южным ветром. – А: Я больше не понимаю себя. Еще вчера во мне было так бурно, но зато так тепло, так светло! А сегодня все спокойно, широко, грустно, мрачно, как лагуны Венеции; я ничего не хочу, я дышу глубоко и, однако, внутри у меня такая досада на это «ничего не хочу», так плещутся волны туда и сюда в море моей меланхолии. – В: Ты описываешь маленькую приятную болезнь. Ближайший норд-ост исцелит тебя от нее! – А: Почему же!

На собственном дереве. – А: Ни у одного мыслителя я не нахожу в мыслях столько для меня удовольствия, как в своих собственных; конечно, это ничего не говорит об их ценности, но я был бы дураком, если бы я пренебрег вкуснейшими для меня плодами из-за того, что они случайно растут на моем дереве. И однажды я был таким дураком. – В: Другие наоборот, но это тоже ничего не говорит о ценности их мыслей, вернее – против их ценности.

Последний аргумент храброго. – «В этом кустарнике змеи». – «Хорошо! Я пойду и перебью их». – «А если ты сделаешься их жертвой, а не они твоей?» – «Что ж!»

Наши учителя. В юности берут себе учителей и руководителей из современных и из того круга, с которым сталкиваются. Мы имеем бессознательную уверенность в том, что современность должна иметь учителей, которые для нас более пригодны, чем для всякого другого, и что мы должны найти их без больших затруднений. За это ребячество приходится рассчитываться позднее большими выкупными деньгами: приходится на себе нести наказание за своих учителей. Тогда начинают искать настоящих руководителей кругом во всем мире, в том числе и в минувшем, но бывает уже поздно. И, что хуже всего, мы узнаем, что они жили в то время, когда мы были молоды, и что мы тогда ошиблись.

Злой принцип. Платон отлично описал, как философски мыслящий человек, внутри каждого существующего общества, должен иметь значение человека во всех отношениях самого нечестивого: будучи критиком всех обычаев, он должен являться противоположностью нравственного человека. И если он не простирает своих требований так далеко, чтобы стать законодателем новых обычаев, то остается в воспоминании людей в виде «злого принципа». Отсюда мы можем понять, как довольно слабомыслящий и склонный к новизне город Афины ценил Платона еще при его жизни; что удивительного, если философ этот, который, как он сам говорил, в самом теле имел «политическую жилку», трижды производил опыты в Сицилии, где, по-видимому, разрасталось общегреческое средиземное государство? В этом государстве и с его помощью надеялся Платон сделать для всех греков то, что позднее сделал Магомет для своих арабов: определить и важные, и мелкие обычаи, и притом обычаи ежедневной жизни каждого лица: и мир мог бы пережить платонизирование европейского юга. И если бы это состояние продолжалось еще и теперь, то мы почитали бы в Платоне «добрый принцип». Но Платон не имел успеха, а потому за ним и осталась слава фантазера.

Очищающий глаз. Можно было бы говорить о «гении» таких людей, у которых, как, например, у Платона, Спинозы, Гете, ум слабо привязан к характеру и темпераменту как окрыленное существо, которое легко может отделиться от них и подняться высоко над ними. Наоборот, больше всего говорят о своем гении именно те, которые никогда не порывали связей со своим темпераментом и умели давать ему самое духовное, самое большое, самое общее, при обстоятельствах – даже космическое выражение (как, например, Шопенгауэр). Эти гении не могли взлететь над самими собой, но куда бы они ни прилетали, они думали, что они уже были там, – такова их «величина». Другие, которым ближе подходит это имя, имеют чистый, очищающий глаз, который, очевидно, вырос из их темперамента и характера, но свободный от них и в противоречии с ними смотрит на мир и любит его. Но и им этот глаз подарен был не сразу: есть школа и практика взгляда; которому посчастливится, тот вовремя находит учителя чистого созерцания.