Адам Смит - Теория нравственных чувств

Нравственные обязанности, подлежавшие толкованию казуистов, составляли существенную часть общих правил, нарушение которых обычно сопровождается известной долей угрызений совести и страха наказаний. Цель исповеди состояла в успокоении угрызений совести, следующих за нарушением такого рода обязанностей; но среди последних существуют и такие, нарушение которых не вызывает особенно тягостного нравственного беспокойства. Никто не просит у своего духовника отпущения за несоблюдение того, что можно было бы сделать по требованию великодушия, дружбы или мужества. В проступках такого рода нарушаемое правило не всегда бывает возможно определить; обыкновенно же оно бывает таково, что хотя соблюдение его и вызывает расположение и уважение, но нарушение его не ведет неизбежно к порицанию и к наказанию. Казуисты, по-видимому, смотрели на соблюдение его как на излишнюю в некотором роде заботу, которая не могла быть вменена в обязанность, а потому такого рода правила не входили в их исследование.

Преступления против нравственных обязанностей, подлежавшие исповеди и потому становившиеся известными казуистами, были в основном трех видов.

Первый и самый главный заключает в себе нарушения правил справедливости. Правила эти отличаются точностью и определенностью, а нарушение их обыкновенно сопровождается сознанием, что поступок наш плох, а также страхом заслуженного наказания перед людьми или перед самим Богом.

Второй вид включает нарушения правил целомудрия. Если нарушения эти велики, то они представляются настоящим нарушением законов справедливости, так как подобное преступление всегда сопровождается непростительным оскорблением ближнего. Если же они не столь важны и заключаются только в нарушении приличия между лицами различного пола, то они не могут считаться преступлением против правил справедливости. Но и в таком даже случае, по крайней мере что касается женщин, они представляются явным нарушением приличия, вызывая известное презрение к провинившимся, и при некоторой порядочности сопровождаются чувством стыда и угрызениями совести.

Третий вид включает нарушение правил правдивости. Пренебрежение истиной не всегда представляется преступлением против справедливости и потому не всегда ведет человека к наказаниям. Обман хотя и принадлежит к числу гнуснейших пороков, зачастую не причиняет никому вреда и в таком случае не вызывает ни мести, ни удовлетворения со стороны обманутого человека или со стороны прочих людей. Но хотя пренебрежение истиной и не всегда является нарушением справедливости, ложь тем не менее есть нарушение ясного и несомненного правила и всегда покрывает бесславием виновного в ней человека.

Дети одарены, по-видимому, естественным и инстинктивным предрасположением верить всему, что им скажут. Природа нашла, кажется, необходимым для нашего самосохранения внушить нам, по крайней мере на некоторое время, слепое доверие к тем, на чьем попечении находятся первые годы нашего существования и самая важная часть нашего воспитания. Вот причина крайней доверчивости детей, доверчивости, которая обращается в благоразумное недоверие только после продолжительного опыта, связанного с недобросовестностью людей. С годами наша первоначальная доверчивость более или менее видоизменяется, и в нас остается ее тем меньше, чем больше приобрели мы опытности и благоразумия. Но нет человека, который не был бы более доверчив, чем следует, и который часто не доверялся бы выдумкам, невозможность которых несомненно обнаружилась бы, если бы он в достаточной степени подумал и всмотрелся в них. Мы естественно предрасположены к доверчивости. Только благоразумие и опытность научают нас недоверию, но почти никогда не научают нас ему в достаточной степени, ибо самые благоразумные и менее всего доверчивые люди часто некоторое время верят тому, в чем впоследствии сами стыдятся признаться.

Человек, которому мы доверяем, необходимо руководит нами и направляет нас, и мы непременно чувствуем к нему некоторое почтение и уважение. Но подобно тому, как восхищение другими людьми рождает у нас желание заслужить такое же уважение к самим себе, таким же точно образом попечение и заботы о нас людей вскоре вызывают у нас желание руководить ими и вести их. А подобно тому, как похвала тогда только удовлетворяет нас, когда мы уверены, что до некоторой степени заслуживаем ее, таким же образом и доверие к нам тогда только доставляет нам удовольствие, когда совесть наша говорит, что мы действительно заслуживаем его. Желание похвалы и желание заслуженной похвалы, хотя и связанные, так сказать, одно с другим, тем не менее отличны и не похожи одно на другое. То же самое бывает с желанием доверия и с желанием быть достойным доверия, которые хотя и сходны, но все же составляют два различных чувства.

Желание, чтобы нам верили, желание убеждать, руководить и направлять людей кажется одной из наших сильнейших естественных страстей. В этом, быть может, состоит инстинкт, на котором основана способность к речи – отличительная способность человеческой природы. Никакое другое животное не обладает этой способностью и не имеет желания управлять суждениями и поведением себе подобных. Честолюбие, желание действительного господства над людьми кажется свойственным исключительно человеку, а слово есть великое орудие для честолюбия, для действительного господства, вернейшее средство для распространения нашего влияния на поведение и на убеждения людей.

Заслужить недоверие всегда оскорбительно, и особенно оскорбительно, когда мы подозреваем, что не верят нам вследствие того, что не считают нас достойными веры, а считают способными на обман. Самое жестокое оскорбление, какое можно сделать человеку, это сказать ему, что он говорит ложь. Но тот, кто обманывает добровольно и преднамеренно, тот необходимо чувствует, что заслужил такое оскорбление, что он недостоин доверия и что он потерял право на то уважение, которое одно только доставляло ему возможность пользоваться безопасностью, доверием и удовольствием в обществе себе подобных. Если бы нашелся такой несчастный человек, который вообразил бы себе, что никто не верит ни одному его слову, то этим самым он почувствовал бы себя исключенным из общества, он не смел бы показаться в нем и, по моему мнению, наверное, умер бы от отчаяния. Вероятно все же, что ни один человек не имел побудительной причины составить о себе такое унизительное мнение. Я полагаю, что самые отчаянные лгуны несравненно чаще говорят правду, чем неправду; и подобно тому, как у самых недоверчивых людей потребность верить берет верх над сомнением и подозрением, таким же точно образом у людей, более всего привыкших ко лжи, естественное расположение к правдивости почти постоянно берет верх над желанием обмануть или солгать.