Коллектив авторов - Русская философия смерти. Антология

С другой стороны, вера в потустороннее существование могущей и при жизни во сне или “восхищении” <���…> разлучаться со своим телом “души” сопровождается представлением о ней как о чем-то телесном, хотя воображаемое тело ее и мыслится несравненно более совершенным, чем земное (астральное и ментальное тела оккультистов). <���…> Интуиция исчезновения индивидуальности (правда, абстрагирующей лишь одну сторону потустороннего бытия) объясняет, как могла возникнуть идея метемпсихоза (в буддизме противоречиво, но существенно сочетающаяся с отрицанием индивидуальности). Но растворение индивидуальности в неразличимом единстве всего и означает ее смерть.

О “второй” смерти говорят мыслители Индии, о бессмертии чрез небытие – даосисты; Нирвана частью буддистов понималась как полное уничтожение, небытие; для других – хинаяников и, видимо, для самого Будды – она была чем-то вроде Брахмана Упанишад, по существу совпадающего с Дао отцов даосизма. <���…> Райское бытие (Иран, христианство, буддизм, в Греции, знавшей и Елисейские поля, и острова блаженных, люди, как правило, не обо́жаются и сами боги не бессмертны) приобретает характер перестающего быть дурною бесконечностью бессмертия. Однако попытка раскрыть конкретно содержание этого бытия, символа совершенного всеединства, неизбежно кончается либо превращением его в неизменность, то есть отрицанием в нем жизни, или его смертью (ср. господствующую тенденцию – “задание” египетской культуры, метафизику элеатов в Греции), либо утверждением, что оно – не поддающееся конкретизации бытие чрез небытие (werden, devenir), лишь стяжательно постигаемая потенция жизни-чрез-смерть как дурной бесконечности (даосизм, Гераклит, стоики), либо, наконец, пониманием его по образу земной жизни. В последнем случае совершенное бытие при полном осмыслении его являет себя как содержащая в себе и преодолевающая свое несовершенство Жизнь-чрез-Смерть (христианство).

Несовершенство не только нашего бытия, а и нашего самопознания не в том, что мы смертны, но в том, что бессмертны; бессмертны же дурною бесконечностью эмпирического и метаэмпирического умирания, нехотением-невозможностью умереть. Однако мы не познавали бы свою бесконечность как дурную, если бы не познавали “хорошей” совершенной бесконечности, если бы во второй не преодолевали, не оконечивали первой, хотя и несовершенно: отвлеченно-познавательно (ср. оконечение бесконечного или – что то же самое – обесконечение конечного в анализе бесконечно малых, а также идею актуальной бесконечности, правда, делающую бесконечность не бесконечной, особенно же идеи теории множеств).

При всем своем несовершенстве, при всей недейственности нашего отвлеченного познания, мы в нем преодолеваем потенциальность бесконечности, гнетущую прямолинейность движения, делая его обратимым чрез его центр (ср. схему и понимание времени как четвертой ординаты мира, и воспоминание), притом, в двояком смысле – во-первых, мы воскрешаем свое индивидуальное “я”, умирающее как индивидуация-момент всеединого человека, постигая его как индивидуцию-момент Богочеловека, воскресаем чрез Смерть в Нем и чрез вознесение (Aufhebung) в Него; во-вторых, мы осмысляем самое свою жизнь-чрез-смерть, свое, пока оно не осмыслено – “дурно” – или потенциально-бесконечное движение. <���…>

Постичь смысл жизни, своего индивидуального “я” – и значит познать ее истину, то есть абсолютное значение всякого ее мига, о чем (правда, не совсем ясно) говорит в самом конце своего “Фауста” Гете. Действительно, мы не можем осмыслить себя иначе, как созерцая все свое движение, всю свою умирающую жизнь. Конечно, мы видим ее, свое несовершенство, то есть стремимся к своему совершенству и уповаем усовершения. Но возможно ли, мыслимо ли совершенство (полнота) без усовершения, которое ведь не только переход из несовершенства в совершенство (в конце концов – из небытия в бытие), и в жизнь самого совершенства. И познаем мы свое совершенство именно как жизнь (то есть жизнь-чрез-смерть!) не как необходимо отрицающую и жизнь, и мышление, и сознание неизменность. Воображая, будто мы мыслим жизнь вечную как неизменную, неподвижную жизнь, мы отрицаем жизнь, но ничего не мыслим. Отождествляя в этом усилии вечность с бесконечностью, мы <���…> либо опять-таки ничего не мыслим, либо, наконец, совсем неподходящими понятиями пытаемся выразить смутную свою интуицию не вмещаемой нами истины.

История не только в том, что было и, по мнению Гегеля , диалектически-логически должно было быть, а (в согласии с духом его системы) и то, что чрез смерть всегда будет, то, что всевременно есть. Разумеется, можно не задумываться над смыслом своей жизни и, даже не увлекаясь философией вечного (бесконечного) становления (то есть по существу, дурной бесконечности), жить изо дня в день “без мысли и без речи”. Не таковы ли животные? Природные рабы и рабовладельцы? Их жизнь не осмыслена. Но она была бы бессмысленна и как таковая не могла бы существовать, если бы при осмыслении ее (нами, не ими: они на это неспособны или сделали себя неспособными) она не являлась целесообразным спонтанным бессознательно-инстинктивным осуществлением того, что осуществляет жизнь, взыскующая и обретающая свой смысл, то есть мое индивидуальное “я”.

Итак, нет бессмертного “я”, и даже ипостась Логоса не бессмертна. Но всякое индивидуальное “я” чрез самопожертвование другим таким же в своей смерти становится высшим “я”, а в нем – ими, и чрез такую же смерть – всеми иерархическими восходящими “я” вплоть до становления всею всеединою ипостасью Логоса».

Друскин Яков Семенович(1902–1980) – русский философ, музыковед, писатель, педагог. После гимназии Лентовской закончил философское (1923) и математическое (1928) отделения Ленинградского университета и консерваторию по классу фортепиано (1929). Преподавал русский язык и литературу в школах и техникумах Ленинграда. По свидетельству, Л. С. Друскиной, ему предложили остаться в университете при условии письменного изложения своего отношения к учению Н. О. Лосского, своего учителя, впавшего к этому времени в немилость. Друскин отверг эту форму доноса и избрал жизнь философа-мыслителя в активно-атеистическом обществе, где мог существовать только будучи анонимом.

Входил в Объединение реального искусства (ОБЭРИУ) в 1927–1931 гг. (при Ленинградском доме печати) вместе с Л. С. Липавским (1904–1941), Д. И. Хармсом (Ювачевым, 1905–1942), Н. М. Олейниковым (1898–1942), А. И. Введенским (1904–1941), К. К. Вагиновым (1899–1934), Н. А. Заболоцким (1903–1958), Г. С. Гором (1907–1981), И. В. Бахтеревым (1908–1996). С первыми тремя Друскин был знаком с начала 1920-х годов еще по гимназии; с Хармсом и Олейниковым – с 1926 г. Участники кружка называли себя «чинарями» (по словечку, образованному от слова «чин» Введенским). В 1937 г. арестовали Олейникова, в 1938-м Заболоцкого, а в 1941-м – Хармса, а позже Введенского. Липавский погиб на фронте, приблизительно в октябре 1941 г. Друскин сохранил архивы друзей и передал их в ГПБ им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. Автор исследований о музыке Баха и обширной рукописи о творчестве Введенского «Звезда бессмыслицы» (хранится в архиве ГПБ).